Газета День Литературы # 177 (2011 5)

Нет, спасибо им, вернулись. Я целую бухту проволоки намотал на шест, на котором скворечник укреплён, такую защиту сделал. Кот её не смог преодолеть, хотя пытался и возмущённо орал. Потом замолчал, но у шеста сидел постоянно. Ждал, наверное, что скворчики упадут. Но не упали, выросли, выучились летать и умахали в тёплые страны. Будем весной снова ждать.

Так что кот этот и голубя бы обязательно сожрал. Он и теперь ходил по полу у ног и на нас поглядывал, будто понимал, о чём говорим. Вообще, этот кот был красоты необыкновенной. Я его, наверное, тогда, когда он нас скворцов лишил, прямо убить хотел, или хотя бы отлупить, но он так преданно глядел, так переливалась на нём дымчатая шерсть, будто он ни при чём.

– Что, – спросил я его, – и голубя сожрёшь?

– Запросто, – ответила за него хозяйка. – Так устроен.

Стали мы переживать и думать. И придумали. В Никольском жил Николай Никитич, пенсионер, он держал голубятню. Именно белых голубей. Целую стаю. Когда он их выпускал, они делали такие белые круги над Никольским, что любо-дорого. Особенно, когда вся стая, как по команде, меняла курс и крылышки, как зеркала, отражали свет солнца.

И поймал я своего ожившего голубочка, засунул под куртку и пошёл к Николаю. Голубок переживал и шевелился. Пришёл, а на дверях: "Осторожно, злая собака!". Каково? Стал кричать: "Хозяева!". Глухо. Но и собака не лаяла. Стал искать палку. Нашёл. Медленно шагал по двору. Голубь понял, видимо, моё состояние и сидел тихо.

Дом был открыт, я постучался и вошёл. Николай лежал на диване. Я всё объяснил.

– Это, скорей всего, твой.

– Может быть. – Николай как-то очень ловко взял голубка из моих рук, оглядел. – К стае посажу. Там и зерно, и всё. Облетается.

– Не заклюют?

– Зачем?

Мы ещё немного поговорили, и Николай пошёл меня проводить. Оказалось, очень даже не напрасно, ибо из-под крыльца вывернулся на свет такой громадный пёс, и так он перед хозяином показывал усердие, так лаял на меня, что палка моя показалась мне жалким прутиком.

У калитки мы простились. Пёс всё лаял и лаял. Я пошёл и потом всё жалел, что не погладил на прощание голубка.

Теперь думаю – когда взлетит белая стая голубей над Никольским, разгляжу ли в ней своего недолгого зимнего гостя?

Захар ПРИЛЕПИН ЖИВЫЕ ДУШИ

Фрагмент из книги "ЧЕРНАЯ ОБЕЗЬЯНА", выходящей в издательстве "АСТрель" в середине мая.

***

После того, как я ударился головой – я могу себе нафантазировать всё, что угодно.

Потом живу и думаю: это было, или это я придумал?

Таких событий всё больше, они уже не вмещаются в одну жизнь, жизнь опухает, рвёт швы, отовсюду лезет её вновь наросшее мясо.

Этим летом, когда на жаре я чувствую себя как в колючем шерстяном носке, даже в двух носках, меня клинит особенно сильно.

– Аля, – сказал в телефон, выйдя во двор, – поехали в город Велемир?

– Ой, я там не была, – сказала Аля, и было не ясно: это отличная причина, чтоб поехать или не менее убедительный повод избежать поездки.

Я помолчал.

– А зачем? – спросила она.

– Расскажу тебе по дороге какую-нибудь историю, – предложил я, – У меня с дорогой на Велемир связана одна чудесная история.

Всего за несколько лет живых душ в доме, где обитал маленький я, стало в разы больше.

Первом появился щенок Шершень.

Следом пришли особые чёрные тараканы, пожиравшие обычных рыжих, четырёхцветная кошка Муха, еженедельно обновляемые рыбки, лягушки в соседнем аквариуме, белый домашний голубь, редчайшей, судя по всему породы - он был немой.

Ещё залетали длинноногие, никогда не кусавшиеся, будто под тяжёлым кумаром находившиеся комары и громкие как чёрные вертолёты, в хлам обдолбанные мухи с помойки.

Летом обнаруживались медленные, кажется, собачьи, блохи, привыкшие к шерсти и не знающие что им делать на голых человеческих коленях – но их вообще не замечали: они сами вяло спрыгивали на пол к чёрным тараканам и весёлой Мухе.

Собака Шершень была дворнягой, умела улыбаться и произносить слово "мама". Зимой, если его обнять, он пах зимой сердцевиной ромашки, а летом – подтаявшим пломбиром.

Щенком Шершень был найден возле мусорного контейнера и перенесён в дом; безропотная мать отмыла попискивающее существо, умещавшееся в калоше. Год спустя калоши впору было одевать на лапы плечистому разгильдяю. "Мама" он произносил, когда зевал – как-то по-особенному раскрывалась тогда его огромная чёрная пасть, что издаваемый звук неумышленно и пугающе был схож с человеческим словом.

Муха обнаружилась на середине скоростной трассы, куда я, увидев остирок шерсти вдоль ничтожного позвонка, добежал на трепетных ногах, передвигаясь посередь тормозного визга и человеческого мата. У неё были повреждены три лапы, она двигалась так, будто всё время пыталась взлететь, подпрыгивая как-то вкривь и вверх. Я поймал её на очередном прыжке и прижал к груди.