Газета День Литературы # 56 (2001 5)

Пару счастливых часов я блаженно вкушал пивко, кнедлики и шпекачки, а расплатившись, все же признался в своем коварстве и всей душой повинился в этом.

— Вы не должны ни о чем сожалеть, — успокоил меня хозяин. — Я поверил, что вы артист, — значит, вы можете играть Швейка, а заодно считать отныне себя нашим другом.

Много позже, уже в Москве девяностых, Татьяна Васильевна Доронина, узнав о моем пристрастии к этой книге, предложила мне написать театральную версию “Швейка” для ее МХАТа и сыграть заглавную роль. Конечно, я принял это за юмор — у великих ведь свои шутки…

…А в Праге я прожил четыре года, и каждый раз в пивнице "У калиха" меня с порога бурно встречали возгласы: "О, Женя — русский Швейк!"

Теперь и в Москве есть пивбар "У Швейка", он даже близко от ЦДЛ, но я был там один лишь раз. Мне показалось, что Швейк тут какой-то не очень чешский, а русский он тоже вряд ли, поскольку русский Швейк — это я. Спросите в пивной "У калиха" в Праге — вам подтвердят.

Впрочем, там что-то могло и измениться, как изменилось многое вокруг нас с той поры. Помню, в последний раз я шел от Швейка домой пешком, через Вацлавскую площадь, где вершилась своя «перестройка» — "велурова революция". Надрывались ораторы, ревела толпа, вовсю работали телекамеры… Вечером я диктовал в редакцию комментарий, а к ночи в корпункт позвонил из Москвы один из новых юных вождей «Комсомолки» и уточнил: как называется революция в Праге? Я отвечал: по-чешски — велюровая, по-нашему — бархатная, а что? А то, сердито ответил он, что газета идет в печать, а у вас в репортаже — не «бархатная», а — «пархатная»! Это что — ошибка стенографистки?

Я не хотел подводить пожилую стенографистку, с которой мы долго были друзьями, и устало сказал: "Она ни при чем, это просто я пошутил. Это шутка Швейка". — "Неудачная шутка", — сказал демократ-начальник. Швейк не был его героем. А я через месяц не был собкором в Праге.

* * *

Начинались девяностые годы, начиналась новая, для многих — и для меня в том числе — совсем не ясная дальше жизнь. Но были и те, кто уже безошибочно видел, куда завел Горбачев и чем все это закончится. Один из таких людей нашел меня как-то по телефону и предложил работу в новой газете. У звонившего была отдававшая порохом фамилия Проханов, а у газеты — звонкое, четкое имя «День». Вскоре «День» появился в моей судьбе, а в «Дне» появился "Евгений о неких". Его представление (я не люблю и не употребляю нерусское слово “презентация”) было таким:

“Не мысля гордый свет забавить, но мысля свет на все пролить, читатель милый, нынче вправе ты любопытство утолить: кто мой Евгений и откуда, и как пришла к нему причуда создать из разных писем сплав — полусмешных, полупечальных, простонародных, идеальных, официальных, уникальных, когда простых, когда скандальных, отнюдь не сальных, не охальных, но и веселых, и печальных, порою конфиденциальных, оригинальных, не банальных, всегда реальных и нормальных — небрежный плод моих забав.

Что ж, мой Евгений на свободе (!), к тому же, есть и повод вроде, и мы беседу поведем не столь о неких, сколь о нем…

Судьба Евгения хранила, и чтобы он не мог скучать, ему удачу подарила — на ваши письма отвечать. Проханов, самых честных правил, ему под этот диалог в газете место предоставил и лучше выдумать не мог.

Так и читает мой Евгений неистощимый сей пакет ума холодных наблюдений и сердца горестных замет, встречает в письмах смех и слезы, находит всякие курьезы, ему и больно, и смешно — и это тянется давно…

Мечтам и годам нет возврата, но мне чем дальше — тем ясней: он любит вас любовью брата, а может быть, еще сильней. Он пишет вам — чего же боле, и Бог свидетель: в вашей воле — не расставаться дольше с ним, а мне — с Евгением моим”.