Газета День Литературы # 58 (2001 7)

Художественный мир прозы Николая Лугинова — объемный слепок Божественного мира, ограненный талантом писателя, несущего в своей душе знания о его природных и культурных первоосновах. Богатейшая натура писателя вобрала в себя качества охотника и рыбака, знатока национальных обычаев и чуткого собирателя народных легенд с одной стороны, и знания европейски образованного человека, повидавшего весь евразийский мир, глубоко разбирающегося в вопросах философии, литературы, истории, культурологии, этнографии, талант и необычная работоспособность которого отмечены многими, — с другой; вот феноменальный сплав качеств исследователя исследователя и писателя, давший Николаю Лугинову возможность оснастить свой корабль творчества и вывести его в безбрежный океан романной стихии… Как известно, эта стихия не терпит безвольных и слабых, не прощает заносчивых; она благоволит к тем, кто способен десятилетиями изо дня в день работать, работать и работать, врастая в мир своих романов настолько, что становится невозможно отделить жизнь писателя от жизни созданных им героев. Работа за письменным столом превращается в служение, без которого романист не мыслит своего дальнейшего существования. Стихия романа полностью поглощает его и уже не отпускает до самого конца. По сути, все, что выходит из-под пера исторического писателя, — один бесконечный роман, который обретает черты законченного произведения только для читателей — для самого же писателя эта "сладкая каторга" не имеет конца… Вот почему не всякий талантливый прозаик берется за глубокий исторический роман: обратного пути с этой дороги нет. Оговорюсь лишь, что это утверждение верно, когда оно касается действительно значительных писателей, коими, как и истинными подвижниками, богата и сильна Россия в ее самые трудные времена… И пусть не смущает читателя, что исследование романиста касается великой и противоречивой в исторических толкованиях фигуры Чингисхана — речь идет о его роли в судьбе народов великого евразийского пространства, могучей волей сплавленных в новую цивилизацию — прародину гибнущей на наших глазах Российской империи.

Наше время отмечено пристальным вниманием к историческим метаморфозам — превращениям одного в другое: деспота в героя, героя в антигероя… Вчера Советский Союз был для многих «злом», но сегодня мы уже мыслим не так плохо и начинаем понимать, что мы потеряли… Хотя, собственно, почему только наше время? А пушкинский "Медный всадник", в котором сталкиваются воля (читай личная свобода) маленького человека с неумолимыми, железными надличностными законами Бытия: грозная Стихия и Медный всадник — символ государственности здесь слиты в метафизическом единении. Со стихией, как и с глубинными тектоническими подвижками государственных основ, которые происходят не по человечьей воле, не поспоришь с позиций маленьких "хочу — не хочу" или "мне это не нравится"… Так вот, наше время (или пласт исторического пространства, пронизанный не понятыми пока космическими влияниями и энергиями) через книги лучших писателей и исследователей (например, Л.Н. Гумилева) возвращает нас к пониманию простейшей истины, на собственном опыте постигаемой уже в юности: если расшиб лоб о притолоку, не серчай не кляни ее, а будь внимательным и пригнись в следующий раз пониже. "Смирись же, гордый человек!" — эти слова здесь весьма кстати…

Судьба, понимаемая как долг и предначертанность пути человека во временном пространстве, метафизические предпосылки к развитию исторических событий — вот стихия, которая сразу же захватывает читателя романа Н.Лугинова "По велению Чингисхана" (Москва, Современный писатель, 1998). Уже в его начале в неспешное повествование — своеобразную вязь монгольских родовых имен — вплавляется рассуждение автора (читай: летописца или сказателя) о течении поколений, несущих в себе характер праотца. Вслед за рассуждением о мудрецах-долгожителях, ведающих будущие судьбы и называемых в народе "оком земли", вырастает мысль, знаковая для всего пространства повествования. Автор вручает нам здесь путеводную нить, которая поведет внимательного читателя сквозь все романное пространство. Говоря о судьбах родов и характерах, в них повторяющихся, он, как бы мимоходом, замечает: "Впрочем, все это важно лишь для избранных, веками, из поколения в поколение с гордостью отстаивающих имя «родовитые». Простым же смертным, челяди или рабам, которым все равно, какие они и каким будет их потомство, подобное внимание к характеру и делам предков ни к чему: их удел личная свобода…".