Газета День Литературы # 63 (2001 12)

Бог есть. Он по милосердию Своему терпит очень многое, даже безумное безбожие и язычество, терпеливо ожидая обращения и покаяния. Чего Он не терпит, так это корыстной игры в веру, манипулирования высшими символами и смыслами.

Тому в истории есть много примеров. Бог терпел все преступления константинопольских царей, пока Византия была опорой Православия. Второй Рим пал, когда его властители из политических соображений стали торговать верой. Хочется посоветовать невежественным властителям: не переходите запретную черту, целЕй будете.

А людей, не находящихся у власти, но искренне болеющих за народ и борющихся, как им кажется, за его благо, хочется спросить: помимо экономических и политических программ есть ли у вас нематериальные символы и смыслы, которые вы можете предъявить Богу и народу? Эти смыслы и символы должны быть очень ценными, а ценность, как известно, определяется отнюдь не потребительскими качествами, а ценой, которую люди готовы заплатить.

Лев Игошев “ВСЯ ПРОРОЧЕСТВА СОВЕРШАЮТСЯ…” (Старообрядческий духовный стих)

Если мы рассмотрим с литературной точки зрения Россию XVIII — первой половины XIX веков, попытаемся установить, чем же жила Россия читающая в то время, от чего сходила с ума, чем восторгалась, над чем проливала слезы — ответ будет один: СТИХИ. Грамотная Россия в эту пору просто-таки обожала стихи. Культура стихотворства наконец-то пришла на Русь — в убогом, изуродованном виде, ориентированном не на русский, а на польский язык, с его постоянным ударением, а отсюда — женскими окончаниями, да еще и с худшими чертами провинциализма — но все же ПРИШЛА. И русские люди сразу почувствовали в стихах нечто свое. Византийские стихи — «стихиры» и прочие метризованные песнопения — не казались на Руси стихами, а разве что разделенной зачем-то на строчки прозой. Во-первых, византийские церковные песнопения были написаны на классическом греческом языке, а главное — по классическим стихотворным нормам — то есть основой их размеренности было чередование долгих и кратких слогов, а отнюдь не ударений. Но именно в то время, когда Русь принимала Христианство как государственную религию — в X–XI веках — сами византийцы отошли от своей прежней традиции. Забылись древние нормы произношения — и лишь немногие знатоки могли чисто теоретически сказать, почему это — стихотворение, а не рубленная на строчки проза. Естественно, что передать это очень абстрагированное знание русским людям, да еще и сообразуясь с особенностями русского языка, было для византийцев, мягко говоря, проблематично. В итоге — русские люди долгое время так и не понимали, что же такое стихотворение.

Не понимали — но творили. Народ пел свои песни, в которых, сквозь всевозможные «ох-да», "ну", «вот» и «ой» и прочее все же видна метрическая упорядоченность или хотя бы тяготение к ней. Сказывались былины с их обязательной трехударной концовкой. Пелись духовные стихи — тоже со стремлением к упорядоченности. Русский народ тянулся к поэзии, которой не могла его научить Византия. И когда поэзия наконец-то была обретена — увлечение ею немного походило на неистовство. И.С. Тургенев еще застал типы старых образованных людей из народа, людей со здравым, трезвым, практичным умом, которые все-таки питали огромное пристрастие к стихам — и могли к месту и не к месту вдруг щегольнуть стихом из скверного перевода Поупа:

Любезный Болингброк, гордыня в нас одна

Всех заблуждений сих неистовых вина.

Могли ли к этому увлечению, к этой мании не склониться и старообрядцы, высоко державшие знамя массовой грамотности?

Уже в начале XVIII века, на знаменитом Выге, начали складываться духовные стихи силлабического строя в честь своих "отцов и учителей". Некоторые из них были распеты, и их мелодии записаны крюками. Но для первых трех четвертей XVIII века записи стихов представляют все же нечастое явление. Уже с рубежа третьей-четвертой четверти, да, появляются сборники духовных стихов, подчас с крюковыми мелодиями. Что же эти стихи собой представляют?