Газета День Литературы 8 (1998 2)

А.П. Как я могу оторваться от своих корней, от своего рода? Конечно, это тоже во мне заложено, тоже определяет мои пути. Это происходит и подсознательно, и с переживанием их судеб, со знанием их жизненного опыта, их поисков, их родовых хроник и преданий. Но никуда не уйти и от того, что мы прошли свою советскую школу, и на путях к Господу все являемся неофитами, кто бы из каких родов и верований ни происходил. И ты, Владимир Григорьевич, являешься неофитом, и Крупин, и Распутин, и Белов… И Константин Душенов, командир подлодки — является неофитом. Вот митрополит Иоанн не был неофитом. Но таких мало. И русские люди как бы вновь приходят от язычества к вере в Господа… Но не все. И иные из бывших православных родов ныне пополняют секты, а выходцы из староверов, напротив, идут служить в нынешнюю Московскую Патриархию… Я сам — православный человек, крещеный человек, и мое православное мироощущение вряд ли иное, чем у моих вновь обращенных из членов компартии сверстников, у того же Владимира Крупина. Как и у каждого верующего человека, у меня бывает ощущение богооставленности, чувство греховности, порочности своей. Это не значит, что Бог тебя отринул или проклял. Просто тебе до Него не дотянуться. Ты слишком слаб, грешен, слишком погряз в двумерности своего существования. Вот художник и старается осмыслить эту тайну. А я — художник, не еретик, а художник…

В.Б. Ты — один из мистических художников нашего времени. Эта мистика чувствовалась и в твоих ранних пасторалях, и в твоих державных проектах, и в летописи войн ХХ столетия. Но когда она зарождалась? Когда еще в юности ты входил в кружок писателей и философов, где встречались Юрий Мамлеев и Гейдар Джамаль, Александр Проханов и Александр Дугин?

А.П. Это была пора, когда в недрах вроде бы идеологического советского монолита скопились маленькие крохотные пустоты. В этих пустотах сосредотачивалась какая-то другая жизнь. Другая культура. Там были остатки уцелевших былых культур, монархических культур, которые сжались до микроскопических размеров, но существовали. Ведь культуры никогда не умирают до конца. Приходили новые люди. По существу, весь букет сегодняшних культур и идеологий возник из тех микрокружков. Все эти лишайники, мухоморы, ядовитые грибы, орхидеи — все из тех микроорганизмов. Этих кружков было в Москве довольно много. Некоторые люди одновременно существовали в нескольких кружках. Были кружки политического диссидентства, самые радикальные, с боевиками, которые мечтали о терроре. Леонид Бородин вышел из таких кружков. Были такие кружки, я заходил в них, общался — православной эзотерики, которых не устраивало подконтрольное существование Московской Патриархии, которые строили в Москве свою православную катакомбу. Были кружки восточных культов, восточной мистики… Я, как человек живой, любопытный, творческий — двигался из одного кружка в другой, познавал их. Мне импонировала в этих кружках такая белая мистика, связанная с иррациональным пониманием русского фольклора, русской песни, русской архитектуры, русской души. Потом такая реторта подобных веяний появилась в Доме литераторов. За одним столиком собирались монархисты, сторонники русского ордена, за другим сидели певцы Израиля. Время было мирное, драк не бывало серьезных, люди здоровались друг с другом, даже к концу посиделок столы сдвигались. Тут могли сидеть и диссидентский священник, и академик Сахаров, и убежденные сталинисты. Сейчас все это выплеснулось наружу и превратилось в развернутые культуры. Эти культуры сейчас во многом обмелели. Ведь вирус всегда богаче эпидемии, в вирусе заложено все, а эпидемия — это конец вируса, вирус умирает, опошливается. Эпидемия — это опошление цельного вируса. Вот я в этих вирусных зонах и двигался в молодости. Юрий Мамлеев — это была одна из моих коммуникаций. Были и другие: православные, литературные, политические. Кто там только ни был!..