Газета День Литературы # 90 (2004 2)

Второй охранник, пожилой жолнеж, лежал невдалеке в приятной полудрёме; крик Любы пробудил его. Он встал, разглядел ситуацию и закричал: "Стасю! Схаменись, дурень!" Быстро устремился он навстречу появившейся Елизавете Степановне, однако та опередила его.

Взглянув на избитую дочь, побагровевшая от охватившего ее гнева, она схватила обезумевшего насильника за одежду и, подняв на уровень своих плеч, отбросила в сторону. Тот упал, ударившись затылком о землю, отупело оглядывался, пытался сообразить, что с ним произошло.

Елизавета Степановна бросилась было вслед за поверженным насильником, но пожилой солдат остановил ее, схватил за руку:

— Пани! Швыдко ховай панянку!

Разгоряченную мать остановила не только сила этого солдата, в его глазах она увидела сочувствие... гнев ее угас.

Вместе с появившейся старшей дочерью Катей они унесли Любу в дом".

"Провинциальная повесть" Александра Степановича ЛЬВОВСКОГО с иллюстрациями художника Геннадия ЖИВОТОВА готовится к выходу в одном из московских издательств. Автор пишет о себе: "Родился в Киеве в 1911 году. Прошагал ХХ век и заглянул в ХХI. Я был очевидцем бешеных лет Гражданской войны в украинской провинции, на моих глазах чередой менялись власти "своих" и зарубежных оккупантов". Именно то далекое время почти столетней давности, пережитое совсем еще юным автором, в том числе встреча с батькой Махно, вновь оживает на страницах "Провинциальной повести". В России надо долго жить...

В.В.

РАБЫ БОЖИИ

Вот и еще одному автору “Дня литературы”, прекрасному русскому поэту Олегу ШЕСТИНСКОМУ — 70 лет! Публикуя рассказ юбиляра, от всего сердца желаем ему еще долгих и творческих лет — на радость всем любителям отечественной литературы.

Учительница русского языка, Клавдия Николаевна проживала в городе красивом и старинном.

По воскресеньям она посещала храм на высокой горе, подгадав, когда схлынут прихожане, чтобы никто не мешал ее сосредоточенности.

Клавдия Николаевна уединялась в левом пределе храма перед иконой Казанской Божией Матери и застывала. Богоматерь нежно склонялась к своему Сыну. Мнилось Клавдии Николаевне,— Богоматерь на нее устремляет взор с неким вопрошением. Подчиняясь Ее взору, учительница не столько молилась, сколько изливала свою печаль, а проще — житейские сетования. Спохватывалась: нет ли кощунства в заземленном речении перед Богородицей? Но твердо Клавдия Николаевна направляла себя:

"Какое же кощунство? Кому ж, как не Богородице, выложить затаенное?"

Вышептывала:

"...Четвертый месяц зарплату хоронят. Не будь бабушкиной пенсии — окочурилась бы. Грешна я: позавидовала ученику, сынку торговца, когда он на переменке булку с черной икрой жевал. Достойно ли наставнице школьнику завидовать? Не пересилила себя и тошно сделалось мне от своей никчемности. Подбивают сослуживцы на голодовку — рискну я. Очерствевших чиновников не прошибу, но хоть сама осознаю: не колобашка я деревянная...

Я к Тебе во храм с кошелкой прибрела. Не от небрежения. Не осуждай меня. Оттого, что после, из храма, тронусь на базар, притулившийся у вокзала. Там съестное весомо дешевле против магазинного. Почему дешевле? Не ведаю. Не Ты ли умилосердствовала лавочников? Они приезжие с юга, мусульмане, но к нам, обескураженным русским, сочувственны, знать..."

Клавдия Николаевна постепенно воспаряла и к большим российским нуждам, впрямую не коверкающим ее жизнь, но причиняющим ноющую боль. Она заключала: "если я, учительница по призванию, а не по ремеслу, то и огорчения России суждено мне переживать, как собственные!"

И длила она свою исповедь:

"...раб Божий Михаил, ниспосланный кем-то распоряжаться духовностью в России, так супостатно коноводит, что россияне кладов лишаются, кровно им доставшихся... Норовит раб Божий Михаил, окормленный чужелюдьем, выпотрошить нам мозги. Он бы и родной наш язык перелатинил, если б ему не давали окорот... пока. Вразуми его, Богоматерь. А не вниде ли он в разум — покарай его судом Своим, нелицеприятным и справедливым..."