Газета День Литературы # 92 (2004 4)

— Кого?

— Убийцу.

— Какого убийцу?

— Ну, этого... Который стариков порешил.

— Так,— Зайцев резко затормозил и съехал на обочину.— Тебя чего, вместе с твоими мыслями умными здесь и высадить?

Бомж помолчал, тоскливо глядя на Зайцева, вздохнул, посмотрел в окно долгим взглядом.

— Капитан, неужели ты не понял?

— Я понял всё, что мне сказали. Всё, что я увидел. Что я еще должен понимать?

— Конечно, может, он и не убийца, я не могу вот так окончательно судить. Тем более, что уличать, доказывать — это твое, капитан, дело. Но тут и доказывать уже ничего не надо. Он же не сказал ни единого слова правды.

— Ты рыбу видел?

— Ну и что? Это же не речная рыба. Она прудовая. Ее можно в соседнем гастрономе купить. Речная бы не дожила до нашего приезда. Но он всё время доказывал, что ездил на рыбалку. А как долго вспоминал их фамилию? Ты ведь нашел там целую пачку. Люди старые, одинокие, они рады любой весточке из внешнего мира... Они берегут эти открытки, перечитывают их — какое-никакое, а всё утешение... Он, наверное, не подумал, что эти открытки Акимовы будут хранить годами. Он боялся, капитан, и врал всё время...

— У него, вроде, и свидетель есть...

— А что свидетель? Какой это свидетель? Меня ты попросишь — я тоже могу подвердить что угодно. Ты с этим свидетелем поговори, потормоши его хорошенько, скажи, что на кону два убийства... Он и дрогнет. Женя этот наверняка припудрил ему мозги: дескать, загулял, у бабы был, подтверди, что вместе на рыбалку ездили... Он и подтвердит. Но сокрытие или, тем более, соучастие на себя не возьмет. Покажи ему снимки, кровь, развороченное лицо старика... Дрогнет. На фиг ему в это вляпываться? И вот еще вопрос — на чем он к нам в город приехал? Не думаю, что на машине — одна нога здесь, другая там. Если поездом хотя бы в одну сторону — билет с фамилией и паспортными данными должен остаться в кассе. Если автобусом — это хуже... Но это я всё так, про запас говорю. Главное, у него на пальцах следы клея. "Момент" называется. Чтобы отпечатков пальцев не оставлять. Несколько дней он держится. С одного-двух раз до конца не смоешь, даже если и захочется... Вообще, Жене этому сейчас надо отстраниться подальше от убитых. А когда всё успокоится, когда дело закроют — он и возникнет со своими правами на ту квартиру... Семье-то видел, как тесно? А там будет в самый раз...

— Думаешь, просто работяге найти оружие с патронами? Да просто решиться на такое?

— А почему нет?— удивился бомж.— Люди каждый день идут на что-то подобное. Сделать аборт, усыпить или убить собаку, предать друга, прогнать женщину, которая тебя любит, расстрелять стариков в затылок, в спину... Это всё один ряд. Я же говорил — стеснительный убийца тебе попался.

Зайцев долго молчал, глядя перед собой на дорогу, по которой проносились машины, на темнеющее небо. Бомж молчал. Поездка для него оказалась утомительной, и он, казалось, задремал.

— У тебя всё?— спросил Зайцев, как бы очнувшись, как бы вернувшись в это место оттуда, где что-то наподобие души его носилось только что.

— Ты о чем, капитан? А, вспомнил...— бомж потер глаза, поерзал на сидении.— Еще кафель...

— Что: кафель?

— На балконе у него кафель новый сложен. Качество среднее, из дешевых плитки, но много. Я спросил у него, зачем. Он в ответ: на кухне, мол, хочет поменять. А чего там менять? У него на кухне кафель и без того хороший. Зачем ему еще тридцать метров? С расчетом на новую квартиру куплен кафель, на трехкомнатуную. Вперед, не иначе.

— Думаешь, собирался его за четыреста километров везти?

— А чего? Хозяйство у них небольшое, а машину всё равно брать. Да и цены — знаешь как растут? А ему полгода ждать, не меньше. Опять же, линия сердца у него на ладошке. И линия ума...

— Что линия ума? Что линия сердца?— почти заорал Зайцев.

— Сливаются. Ущербный он человек. И по уму, и по сердцу... Жаль.

— Про ладошку ты хорошо сказал. Это я в протокол занесу,— хмыкнул Зайцев и, включив мотор, круто развернул машину в обратную сторону.

Евгений Головин ВЕСЁЛАЯ НАУКА (Протоколы совещаний)

Если мы признаем лабиринт парадигмой нашей ситуации в мире, а похоже так оно и есть, то вполне внимательно прочитаем строки римского поэта I века н.э. Валерия Флакка:

Глаза бесполезны в бесчисленных поворотах,

Зрячему и слепцу одинаково выхода нет,

Живой уже умер. Мертвый ждет Прозерпину,

Только мудрец доволен: "Каков лабиринт"!

Радость мудреца по меньшей мере непонятна, поскольку лабиринт — вопросительнейший из вопросительных знаков. Первым вопросительным знаком восстал сатана и наградил прародителя нашего, по мнению рабби Хаима Витала ("Древо познания", начало XVII века), "корпускулой страшного тела своего". Отсюда стенания святого Антония: "Вырос на мне аггел сатаны и кулаками избивает меня".