Газета "Своими Именами" №49 от 06.12.2011

Они молчат, улыбаются, словно бы мой вопрос никакого отношения к ним не имеет. Начинаешь им разъяснять, что они — такие же судьи, как и я, и их голос равноценен голосу председательствующего. Они внимательно слушают, поддакивают, согласно кивают головами. Убедившись, что наконец-то они поняли свои права, опять задаю тот же вопрос. Они переглядываются, пожимают плечами и заявляют в один голос:

— Как вы рассудите, гражданин судья, так пусть и будет. Только не очень уж строго.

Эта тупая покорность поначалу меня возмущала и коробила, но вскоре я к ней привык. Сочиняю приговор, и заседатели, не читая, охотно подписываются под ним.

Такова основная масса заседателей».

Уверен, что и с этой массой вопрос был не простой, если народные заседатели понимали, в чем суть дела – если дело было простым для понимания.

Вот мой случай. В 1966 году, аккурат после Указа об усилении борьбы с хулиганством, наша уличная компания попала в неприятности, и двоих моих приятелей судили, а я попал в свидетели. Закончилось слушание дела, и суд удалился на совещание. Судебный зал был в торце корпуса суда, окна были с трех сторон. Один угол зала был отгорожен под комнату совещаний. Мы со старшим братом одного из подсудимых без задней мыслей подошли к окну у двери комнаты совещаний и оказались в метре от неё. Сначала ничего не слышали, но потом в комнате начался разговор на повышенных тонах. Сначала кричал судья, что партия и правительство дали указание подавить хулиганство и суд обязан хотя бы на первых порах (мне эта первая пора почему-то особенно врезалась в память) жестоко расправляться с хулиганьем. В ответ кричали заседатели, что они не будут ломать жизнь мальчишкам. В результате мои приятели получили условные сроки, хотя прокурор просил реальные.

А вот Курочкин рассказывает о заседателях, которые им описаны как покорные.

«На скамье подсудимых — семнадцатилетняя девушка с милым грустным лицом и яркими, как вечернее солнце, волосами. Свет её волос, кажется, течёт по фигуре чистыми переливчатыми струями. Ее можно было бы назвать прелестной, если бы не большие красные руки, которые она старательно прячет за спину, и недевичьи ноги в грубых кирзовых сапогах. Она преступница: работая почтальоном, присвоила пособие в пятьдесят рублей, которое получала старушка-колхозница за пропавшего без вести на фронте сына. Ей грозит семь лет исправительно-трудовых лагерей.

На соседней скамье сидят: ее мать, вялая безликая женщина, а дальше рядком расселись, как цыплята, братья и сестры подсудимой, такие же ярковолосые, босоногие, беззаботно веселые, словно явились не на суд, а в кукольный театр. На краешке скамейки примостилась обиженная старушка. Она сегодня выступает как свидетель и потерпевшая. Но эта роль ей явно не по душе, да и пришла она сюда по строгому требованию прокурора. Чтобы как-то разжалобить судей, старушка хнычет и трет глаза какой-то черной тряпкой.