Газета Завтра 154 (46 1996)

там в работах степенность и ширь.

И скрипят подо мной половицы,

словно ходит по ним богатырь.

* * *

В апреле остро пахнет хвоя…

Всю ночь бегут, бегут ручьи.

И вновь бредут, обнявшись,

двое, -

как в весны прежние мои.

Идут легко — сквозь годы, версты…

Ликует

юная краса!

На них, моргая, смотрят звезды,

как наших прадедов глаза.

МНГНОВЕНИЯ Юрий Бондарев

НЕЛЬЗЯ ВЕРНУТЬ

И ПОВТОРИТЬ

Я давно не писал тебе, мой дорогой друг, так как целый месяц выкарабкивался из тяжелой болезни, из температуры, из боли, и несколько раз уходил с белого света, но ангелы-хранители удерживали меня на краю. И знаешь, о чем я думал, приходя в сознание? Я жалел, что у меня отбирали предсмертный бред, где были со мной познанные радости мира и вся непознанность его за мою долгую жизнь, все, что я видел, что дарила мне судьба и над чем плакал в одиночестве, что стало моим счастливым и печальным. Неужели память дана нам как благо и наказание, часто спрашивал я себя, погружаясь в полубеспамятство и в муках сомнения находил один ответ. Да, память наказывает нас тем, что ничего нельзя вернуть, повторить.

Но могу ли я забыть тихий предзакатный час лета (после того, как весь день зной лежал в саду) — солнце садится за рекой, в лес, долго потухает, дрожит в огненных камышах, потом медленно наступают сумерки, вечереет, огромный серп луны стоит на юге в пустом небе, а свет заката неохотно уходит в темноту близкой ночи. Не думал ли ты, что только мгновения природы приносят нам истинное счастье, в котором нет обмана?

До физического ощущения я помню запахи, цвета, немилосердную жару, утренние звуки, тишину, стужу, буйные грезы, ночные облака…

Вот в какое-то мгновение моей жизни я стою на балконе, послеобеденное время, из-за сада ослепляет жар реки, пахнет теплой травой и душным теплом деревянных перил, как пахнет на балконах южных провинциальных гостиниц. Июнь на исходе, солнце высоко, и все не замолкают истомленные за целый день птичьи голоса в этом зеленом сверкающем благолепии, где одурманенно млеют лапы елей, облитые жарой.

Иногда, мучаясь во сне над неуловимым смыслом кошмарных видений, я просыпался в три часа ночи и вдруг радостно ощущал действительность: светало, внизу, под балконом, сад стоял, не шелохнувшись, в сонной неподвижности, водянистый воздух в мансарде съел беловато-лунный свет, который половину ночи тихо бродил по крашеному полу.

Я любил первые осенние дожди, заряжавшие с утра, а глубокими вечерами, отрываясь от книги, я слышал на чердаке будто чей-то вкрадчивый шепот, затем стук и плеск по крыше и думал, что кто-то и через сто лет будет вот так же слушать шум дождя и с неисчезаемым желанием благословлять жизнь на земле.

Меня всегда поражало, почему в конце сентября Большая Медведица висит серебристым ковшом на западе и особенно ярка к полуночи, а на юге, низко над лесами, загорается и блестит до рассвета одинокий Сириус, почти в зените раскинулась величественная Кассиопея, и по обыкновению, утра после звездной ночи ясны, прозрачны, тихи; дни мягкие, солнечные, или же звонкие, ветреные, когда по-летнему слепит продутая синева неба.

А в пору октябрьскую последние листья, по неведомым законам, плавают, танцуют в воздухе почти совсем оголенного городского парка, где уже полная осень, влажные дорожки, северный холодок, разорение, мокро отсвечивают на аллеях скамейки. В легком тумане оловянным кругом расплывается солнце среди нагих берез, ржавые листья, совершив ритуальный танец, падают на еще зеленую траву вокруг пустынного пруда, в котором солнце, как окутанное паутиной, светит белым костерком, и кричат скрежещущими голосами сороки в черных кустах.

Не знаю почему, я испытываю удовольствие от такой случайной фразы: “Весь день снежит”. И с неменьшим удовольствием могу слушать, как в тишине после обильной метели потрескивают под тяжестью снега набухшие ветви, и, изредка срываясь, текут вниз белые струи.

Не раз обманутый в молодости, я убегал из Москвы в совершенном отчаянии, с мыслью, что жизнь кончена, что на свете нет ни любви, ни верности, садился в вечерний поезд и один в купе под гром, скрежет колес смотрел (как в одурелом сне) на запотевшие стекла, где изредка расплывались, злорадно подмигивали мрачно-лохматые, вроде бы вредившие моей судьбе, огоньки, а где-то далеко позади, за надрывным криком паровоза, ночь стыла над Москвой, пустая лживая ночь измены, после которой не хотелось жить, и стискивало непроглатываемым комком горло, даже когда в вагон неприютно начинал вползать серый рассвет.

Но помню одно утро после побега: легкое весеннее небо над серыми полями, солнце, уже апрельское, горячее, фиолетовость снега в оврагах, проталины на буграх, суетливые ручьи в канавах под откосом, и в облачном тумане таяли в чащах стволы голых берез. Потом мелькнуло озеро, лед на нем потемнел, на льду стеклом голубела вода, где сияющим пожаром вспыхивало солнце. Я открыл окно, как после болезни, подставляя лицо сильному, широкому ветру, пахнущему всеми запахами весны, и необъяснимо почему стало легче: жизнь, оказывается, еще не кончалась.