Газета Завтра 235 (74 1998)

Пришел Калистрат в себя, когда солнце совсем склонилось на Запад, исчезло за кораблевской церковью и лесом. Ни князя, ни его жеребца, ни Роднеги во дворе не было. Над Калистратом, почти касаясь его лица губами, стояла Карна. Он обхватил ее за шею ослабевшими, мелко дрожащими руками, Карна встала на колени, и Калистрат, с трудом пересиливая боль, сумел взобраться к ней на спину. Карна кое-как протиснулась сквозь задние, выходящие на огород ворота и, чутко выбирая место для каждого шага, понесла Калистрата домой на Половецкий хутор по золотистому, еще не успевшему потемнеть от осенних дождей жнивью. В некошенные, тоже золотисто-стиглые полоски пшеницы она не зашла ни разу, словно боясь, что перестоявшие на солнце колоски, достигая Калистарту ног и груди, причинят ему новую боль…

…Отлеживался, приходил в себя Калистрат долго. Путая дни и ночи, он пластом лежал прямо на полу, куда упал, вернувшись из Хоробичей. Тело его было вялым и непослушным, крестообразная рана на груди постоянно кровила, а в самой груди, внутри ее, жили, не затихая, такая боль и такое отчаяние, что впору было кричать криком. Калистрат, наверное, и закричал бы, а может, даже и заплакал, но каждый раз, как только он делал самое малое движение, в окне сразу возникала голова Карны, ее вопрошающе-озлобленные глаза. Все эти дни она, похоже, никуда не уходила: ни на пастбище в Половецкую степь, ни на водопой к Дону и озерам, а неотступно стояла у окна, дожидаясь, когда же Калистрат наконец поднимется. Он смирял в себе крик и боль, пробовал отогнать Карну от окна, одеревеневшими, в сгустках запекшейся крови губами повелевал ей:

— Уйди! Уйди, ради Бога!

Но Карна повелений его не слушала, продолжала все так же стоять у окна, изводя Калистрата своим затаенным взглядом.

Он чувствовал, что умирает и что, наверное, точно умрет на холодном жестком полу, израненный и непригодный больше для жизни.

Карна, почуяв его смерть, всхрапнет, как всегда храпят кони в такие минуты, и наконец оставит свою стражу у окна, потому что сторожить мертвого ей ни к чему. Переметнув через порушенный плетень, она унесется в дикое Половецкое поле и вскоре тоже там одичает, никем не уловимая и всем опасная.

Калистрат закрыл глаза и смирился со своей смертью. Но, когда она была совсем уже рядом, уже коснулась его лица и губ, он вдруг едва слышимо, про себя, стал молиться. Никаких молитвенных слов Калистрат толком не знал, но точно знал, что молится он не за себя, не за свою жизнь и выздоровление, а за здоровье и жизнь победившего его князя. Под иконой Божией Матери он взглядом и своим желанием зажег, затеплил в его здравие свечу и теперь терпеливо, готовно следил, чтоб она не погасла.

И жизнь постепенно стала к нему возвращаться. Вначале прояснился, потеплел взгляд, а потом из груди исчезла давящая, не позволявшая прежде ни вздохнуть, ни пошевелиться боль; крестообразная рана перестала кровоточить, мокнуть и быстро затянулась молодой, здоровой кожей. Калистрат поднялся с пола, умылся и первым делом решил напоить Карну, которая за дни, а, может, и недели его болезни совсем, наверное, извелась, отощала, стоя на страже у окна. Он взял в сенях ведро, скребок и гребенку, чтобы не только напоить, но и почистить-расчесать Карну, и вышел бодрой, с каждым шагом все твердеющей походкой во двор.

Но Карны у окна не оказалось. Калистрат увидел ее опять далеко в Половецком поле, одиноко и чутко пасущуюся на самом его краю при спуске к Дону. Сторожевой свой пост она, судя по всему, оставила глубокой ночью, почуяв, что Калистрату уже лучше, здоровее и что болезнь ему больше не угрожает. Калистрат хотел было окликнуть ее, позвать к себе, чтоб, стоя здесь, посреди двора, полюбоваться ее легким свободным бегом, ее радостным ржанием. Но потом он решил, что одного зова тут будет мало, что Карну надо поблагодарить за ее терпеливое неотлучное стояние у окна не только ласковым словом, не только полным ведром холодной колодезной воды, но и непременно кусочком хлеба, посыпанным солью. Калистрат вернулся назад в дом, отрезал во всю длину буханки ломоть черного, правда, уже немного зачерствевшего хлеба, посыпал его крупнозернистой, белой до синевы солью и пошел к Карне сам. Но, когда до нее оставалось совсем уже немного, когда ее можно уже было ласково, словно жеребенка, позвать к себе, Карна вдруг, не подпуская Калистрата, повернулась к нему крупом и убежала за невысокий, похожий на осевший курган холм. Калистрат вздохнул, но преследовать ее не стал, зная, что все это понапрасну, и вернется она нескоро, и еще зная, отчего Карна ушла от него среди ночи, когда Калистрат произносил не очень стойкую свою молитву перед образом Божьей Матери.

Теперь надо было лишь отдаться времени и смиренно ждать, залечивать недолеченные еще раны да думать о грехах своих, замаливать их, и, даст Бог, все образуется: и раны заживут, и Карна вернется сама по себе, потому как она тоже живая душа и все по-живому понимает.