Газета Завтра 247 (34 1998)

Р.Х. Скажу откровенно, что ностальгии по прошлому, искушения вернуться у меня нет в силу многих обстоятельств. Когда я сегодня говорю со многими моими хорошими товарищами, то вижу, что они меня не до конца понимают. Не хочу сказать, что не доверяют - я вроде бы ничего не говорил и не делал такого, чтобы мне не доверять,- но не понимают. Субъективный политический небосклон, как мне кажется, попросту опустел. Я не вижу политиков, с которыми можно было бы дискутировать, говорить о каких-то серьезных проблемах - все перешло на иной уровень, вплоть до личных интересов. В этом смысле, конечно, период горбачевской перестройки, период непрерывных политических баталий, работы съездов: и союзного, и российского,- это была совсем другая эпоха. Очевидно, тогда произошел своего рода взлет поистине народного, демократического развития, когда совершенно неожиданно возникали талантливые люди и показывали незаурядные качества: и ораторские, и преданности каким-то своим мировоззренческим началам, и умения выражать интересы если не всего народа, то каких-то своих социальных групп. Сейчас это все исчезло. Исчез довольно многочисленный слой отнюдь не профессиональных, но рожденных конкретными обстоятельствами, ситуацией, обстановкой таких народных трибунов, своего рода братьев Гракхов, которые были порождены освобождением от партийного диктата. Он ведь ощущался рядовыми членами партии больше всего, потому что на них лежала реальная ответственность за состояние дел на местах, за производство, за многое другое, а прав не было никаких. Между прочим, когда говорят о гонениях на партию, что надо было ее запретить, какие-то люстрации делать - мне просто смешно. Не в силу того, что я работал в партийной системе,- я там не работал, а в силу того, что рядовые партийцы были больше всех возмущены состоянием дел в стране. Они, а не инертное большинство, которое, в общем-то плохо представляло себе всю обстановку, были движущей силой тогдашних преобразований. Так вот, эти события выдвинули и на региональном, и на столичном уровне очень многих людей, с которыми приходилось считаться. Тогда ситуация отвергала диктатуру, почитание высоких должностей и фигур, которые пришли наверх через аппаратную карьеру, а не в силу своих дарований. И в этой обстановке мне приходилось утверждать и отстаивать себя как лидера. Я не входил ни в какие политические движения или партии, ни к кому не примыкал. Как глава парламента, я считал, что должен быть свободен от любых партийных веяний. Поэтому специально отдалялся даже от самых близких мне по духу структур. Равноудаленность ото всех - очень хороша там, где есть традиции, обычаи деятельности государственных институтов власти, где законы уже установились. Я это прекрасно понимал, но, тем не менее, считал необходимым занимать такую позицию, какую занимал. То же касается и взаимоотношений с Ельциным. Противоречия же сводились к очень простым вещам. Я еще с юности, обучаясь на юридическом факультете, впитал самое высокое уважение к нормам права. И мое неприятие партийной системы - оно возникло еще со студенческой скамьи, с понимания того, что превыше всего должны стоять не партийные директивы, а закон, принятый избранниками народа и одобренный обществом. И если закон приняли - его должны соблюдать все, начиная от рядового гражданина и заканчивая президентом. Или, если он не устраивает, менять на новый. А нигилистическое отношение к законам со стороны президента и всей околопрезидентской рати, конечно, меня не просто настораживало. Конечно, ни общество, ни вы не знаете, что я несколько раз говорил с Ельциным и подавал в отставку, поскольку объективно не хотел принятия президентской конституции, которая, в конце концов, была навязана России в 1993 году и существует до сих пор. Во всех своих публичных выступлениях и в разговорах с президентом я настаивал на порочности такого развития. Ведь есть история государства и, в конце концов, нельзя после всего, что пережил наш народ, после всех событий, после развала Союза - вдруг выдвигать нового генсека, нового Брежнева, молиться на него и под него менять конституцию. Тогда, собственно, во имя чего мы разваливали Советский Союз - чтобы кому-то стать маленьким генсеком, только в одной республике вместо Союза? Я меньше всего считаю нужным говорить и писать то, что делают многие бывшие соратники нынешнего президента. Но мы с Ельциным обычно договаривались, как действовать дальше и всегда находили общий язык. Однако потом эти договоренности шли насмарку - советчиков у него было много. И наши отношения, конечно, быстро менялись. Особенно нетерпимым было то, что вместо откровенного разговора применялась тактика науськивания на меня каких-то второстепенных чиновников из администрации, пресс-секретарей, пошли заказные статьи в прессе… Так что разрыв этот был в какой-то степени неизбежен. Но я не относился к категории людей, которые стремятся во что бы то ни стало вцепиться во власть. И если бы мы переговорили даже накануне появления этого печально знаменитого Указа N 1400, если бы Ельцин мне сказал, что он, как президент России, обладает взглядами на политику, которые не позволяют ему работать со мной как главой парламента - я не стал бы спорить и тут же ушел бы в отставку, тем более, что с моей стороны такие инициативы ранее были. Но, помимо того, что я как глава парламента был обязан обеспечить защиту государственного строя, действующей конституции, всей системы представительной власти,- этот указ вызвал и личную реакцию, потому что у меня есть какие-то представления о чести, о достоинстве, о том, что такое оскорбление и как на него нужно отвечать.