Газета Завтра 30 (1234 2017)

Потом я много разговаривал с ними. Двое воевали против нас. И мы честно говорили о том, что было. Кто как на кого смотрел. Вот тогда я и осознал окончательно, что у этих людей была своя правда, и какова цена политических ошибок. Что они не воевали против нас, как против СССР или русских, а они воевали за свой образ жизни, за право жить по своим законам. А потом из памяти начали всплывать ситуации, которые, казалось, забылись навсегда. Например, как здесь на Панджшере мы шли большой колонной, и вдруг с невысокого пригорка по нам начали стрелять. Безумие! Нас целая колонна, а огневых точек, может быть, три. Конечно, их сразу подавили и уничтожили. Оказалось, что огонь вели три пацана. Тогда это вызвало у нас только ярость: "уроды", "духи", "козлы". А в этой поездке после встреч и разговоров до меня вдруг дошло, что они же обречены были! Но не побоялись, вступили в бой. Погибли. Значит, было у них в душе что-то такое, что перевесило страх смерти.

"ЗАВТРА". Артём, ты был командиром отделения. Как ты ощущал бремя командира? Ведь одно дело отвечать за себя, за свои поступки — и совсем другое дело отвечать за других. Это грань, которую ты однажды переходишь и уже не можешь вернуться назад. Просто начинаешь отвечать за других. В автобусе, на работе, на пляже. Ты поневоле отслеживаешь ситуацию, оцениваешь её уже не только с позиции собственного "я", но и с позиции — а что будет с другими? Как ты стал командиром, и чем это стало для тебя? Остался ли ты им, самое главное?

Артём ШЕЙНИН. Знаешь, просто яркий пример, который иллюстрирует то, что значит "стать командиром". Я уже учился в университете и на втором курсе поехал вожатым в пионерлагерь. Меня поставили на первый отряд. То есть у меня были дети шестнадцати лет. Фактически, по возрасту почти те, кем были мы в Афгане. Мы приехали в лагерь, и я остался один на один с отрядом. Я отряд тут же построил и понял, что я вот так бы их в строю и держал, так бы строем по лагерю и водил. Но это же пионерский лагерь! Один пошёл в кружок, другой идёт играть в футбол, у третьих какая-то репетиция. Меня первую неделю так колбасило, что я не понимал, где мои солдаты. У меня было ощущение, что мой личный состав где-то, где я их всех не могу проконтролировать. Что с ними что-то случится. Потом я немножко отошёл, но этот рефлекс тогда прочувствовал очень ярко.

И тогда же, кстати, поменялось и моё отношение к офицерам. Потому что в годы службы оно было очень непростым. В Афгане за офицерами прочно закрепилось прозвище "шакалы". Это правда — из песни слов не выкинешь. За непрерывную муштру, постоянный контроль, требовательность. В индивидуальном плане это совершенно не мешало и брататься с офицерами, и восхищаться многими из них. Но в целом как с сословием — это было. Так их называли. И вот, через четыре года после увольнения в запас, я вдруг понял, откуда это взялось. Да ведь наши офицеры — это были практически наши ровесники! Вот только ответственность на них была совсем иной. Ты приходишь из училища, тебе 21 год, а у тебя под командой 20 раздолбаев восемнадцати-двадцатилетних, за которых ты отвечаешь, с которыми в любой момент может что-то случиться. И они отвечают только за свою жизнь, а ты за все эти жизни. А ещё за то, чтобы приказы были выполнены, чтобы враги разбиты, а мы победили, чтобы домой живыми вернулись. Вот они нас и донимали, дожимали, гоняли и контролировали. Тогда до меня "дотумкало", что моему первому ротному, капитану Александру Николаевичу Пикунову, которого мы за глаза звали "Рексом" за его фанатичную преданность службе, дотошность, требовательность, которого мы уважали за храбрость и перед которым поджимали хвосты как щенки, — что ему было всего 26 лет! А у него под командованием была рота долбонавтов. Я вот с "пионерами" это понял, и это была не война, не боевые, не "духи". Не было ни боеприпасов, ни оружия, ни душманов — ничего.