Газета Завтра 31 (1183 2016)

Порой время деревни циклично. Для него нет вчера, сегодня и завтра. Солнце от восхода до заката идёт по кругу, а жизнь "как огромное колесо, перевитое ветром и травами, крутится в спелых хлебах". Спелые хлеба — мерило этого времени, урожай отсчитывает дни и ночи, недели и месяцы, зимы и лета, смыкает их в бесконечный круг.

Порой время деревни линеарно. Оно пишет летопись, рождает земное летоисчисление. Но история здесь легендарна, она живет не фактами, а поверьями, как в дописьменные времена передаётся из уст в уста. День вчерашний в дне сегодняшнем уже рождает предание. Так, воевавшие в гражданскую и Великую Отечественную войну спустя всего несколько десятилетий уподобляются былинным богатырям, остаются в новом фольклоре мучениками и страстотерпцами, приходят к потомкам звёздным сиянием, бликом луны, завораживающим ночным видением.

Порой время деревни апокалиптично. Здесь хранят пророчества о конце света, будто снять осталось только последнюю печать, будто всадники Апокалипсиса уже грядут: "Будет такое время, когда людей на земле не станет. Такая война пройдёт, что людей не останется. Чтоб человеку человека сыскать, семь лет ходить надо". Этот конец миру старики видят в нынешнем дне, пугаясь прозрений пращуров: "запоёт камень, и птица с железным клювом взлетит, и всё небо путами оплетут — тут и свету кончина".

Но, как свидетельство жизни вечной, в деревне дышит Божественное время. Оно превыше земного времени. Это небесная вечность, в которую с земли можно только смотреть, на которую можно только уповать. Божественное время пребывает на земле в молитве и храмовых росписях: "конь на стене шевелится, что там за ушами, за выгнутой гривой ещё много пространства и воздуха, пыльная травяная обочина и луг, по которому можно пойти. Туда и ушли все те, кто стоял в этой церкви с незапамятно давних времен, жёг неяркие свечи, святил куличи и яйца. По дорогам пылила татарская конница, хвосты у коней были подвязаны русскими рушниками, и вдовы с тихими плачами убредали в луга, ставили негасимые свечи. А теперь за Великой качается иван-чай, и белый конь из туманов въезжает в розовый град. А над всем — удивлённый ангел с острым соколиным крылом". Так соединяется земное и небесное, так время становится вечностью, а пространство — бесконечностью.

В деревне человек одолел время, укротил его, научился поворачивать его вспять, разгадал его природу, уловил движение: "…время, как его повернуть, то тянется, тянется, а то и нет его… Сижу я, к примеру, под этим дубом, и облак надо мной проплывает, тихо текёт. И смотрю я, как текёт он за озеро, и мыслям своим обратный ход даю. Как, чего оно было, как жил и что видел, как в церкву ходил, как женился, кто когда помер, кто с войны не пришёл. И так вот, на облак глядючи, по второму разу живу. И ночью не спишь, ворочаешься, мыслям снова обратный ход даёшь, как день прошёл, с кем говорил, чего видел. Вот время твоё в третий раз оборачивается". Ось времени сомкнута деревенским человеком в кольцо. Он нашёл точку отсчёта времени и встал в центре этой системы координат.

Потому на нём сошлось прошлое, настоящее и будущее. Потому человек деревни — не одиночка. Он звено в родовой цепи, в нём встречаются предки и потомки, узнают и благословляют друг друга. В человеке обретают жизнь уже ушедшие и ещё не родившиеся: "Вот мы встретились с тобой на том узком белом просёлке, а потом в нашем сыне, слились, переливаясь в нём неразрывно. А в каждом из нас — отец наш и мать, а в них ещё и ещё. Два наших долгих рода вошли в молоко и кровь и создали нашего сына. И где-то в нём в каком-нибудь горячем уголке звенят сейчас свадьбы, прабабки мои костромские топочут по сухим половицам, рвутся и сыплются бусы, звякают чарки, румяные деды целуются, охмелев за столом".

Человек встречает своих предков на старых фотографиях, откуда взирают их лики, узнаёт в них себя, чувствует, как вливаются в него их судьбы, мечты, устремления, горести и радости. Человек читает имена предков в помянике, молится за их упокоение и просит их заступничества перед Богом. И в каждом имени сияние неугасимого света жизни. И каждое имя — как родное прикосновение.

Человек живёт за тех, кто ушёл раньше срока, за тех, кто сложил голову за отчий дом, за други своя. Нерастраченная сила рода укрепляет человека. Невыплаканные слёзы рода текут по его щекам. Человек ест свой хлеб за голодавших, радуется солнцу за тех, кому не хватило тепла: "Я чувствую, как во мне собираются силы всего моего истреблённого рода, прадеды, деды, отец мой, все, кто не мог доцвести, кого гибель захватила в цветенье, — они перелили в меня свои горькие сильные соки, и я чувствую в себе их напор. Я словно зерно, уцелевшее от целого поля, и несу в себе силу и свежесть истреблённого до срока жнивья — все дожди, упавшие в зелёные гривы, все восходы и луны, всех косцов, унёсших на остром железе молоко незрелых хлебов". И все они, родные и светлые, в настоящем, все живы, все рядом, когда вырываешься из времени.