Газета Завтра 38 (1190 2016)

Александр Минкин из "МК": "В 1945 году победили не мы, не народ, не страна. Победил Сталин и сталинизм… А вдруг лучше бы было, если бы не Сталин Гитлера победил, а Гитлер — Сталина? И не в 45 году, а в 41-м!" (МК, 22 июня 12)…

По сути, все эти словесные извержения не что иное, как разжигание антисемитизма еврейскими языками. Среди евреев, как и среди русских, оказалось много оборотней. Я писал о тех и о других, за что получал ярлык антисемита и самого меня зачисляли в евреи. Но вот уж особенно яркий случай, хотя вовсе не такой страшный по последствиям, как всесоюзный "казус" Горбачёва, Ельцина, Яковлева. Известный поэт Александр Межиров. Для характеристики его гражданской позиции в советское время достаточно упомянуть стихотворение "Коммунисты, вперед!". Но однажды с поэтом случилась беда, в которой он проявил себя недостойно: насмерть сбил на машине человека и скрылся. Предстоял суд, суровая кара. Но ему удалось бежать в Америку. И в Америке Межиров вдруг признался: "Интересно не то, что я говорил, а то, о чём умолчал".

За океаном можно было и не молчать, и однажды поэт вот что сказанул, обращаясь к фронтовику, коим и сам был:

Что ты хнычешь, старая развалина?

Где она, железная твоя

Вера в революцию и в Сталина,

В классовую сущность бытия?

Как на всю эту орду посмотрели бы, что ей сказали хотя бы писатели еврейского происхождения, которых я знал и помню: Илья Эренбург, Борис Пастернак, Павел Антокольский, Илья Сельвинский, Михаил Светлов?.. Хотя иные из них не были лишены еврейского чувства. Антокольский, например, приветствовал создание государства Израиль возвышенными стихами. Но вот встретил бы он, отец погибшего на войне сына, допустим, таких представителей своей нации, как Жванецкий и Солонин. Что он им сказал бы? Может быть, спросил: "А вы, пустоплясы, хоть в мирное-то время служили в армии?". И прочитал бы он им последние скорбные строки из поэмы о сыне:

Прощай…

Поезда не приходят оттуда.

Прощай… Самолёты туда не летают.

Прощай… Никакого не сбудется чуда,

А сны только снятся нам,

снятся и тают.

И мне снится,

что ты ещё малый ребёнок,

Смеёшься и топчешь ногами босыми

Ту землю,

где столько лежит погребённых…

На этом кончатся повесть о сыне.

А земля-то названа русская, и в ней столько лежит русских и евреев. Понимает ли Жванецкий, как на этой земле звучат иные его хохмы?

Илья Сельвинский мог бы врезать стихами военных лет, допустим, Быкову и Шендеровичу:

Взлетел расщепленный вагон!

Пожары… Беженцы босые…

И снова по уши в огонь

Вплываем мы с тобой, Россия.

Опять судьба из боя в бой

Дымком затянется, как тайна, —

Но в час большого испытанья

Мне крикнуть хочется: "Я твой!"

Едва ли многонациональный еврей Познер поверил бы, что это сказал чистокровный еврей.

Я твой. Я вижу сны твои,

Я жизнью за тебя в ответе!

Твоя волна в моей крови,

В моей груди не твой ли ветер?

Гордясь тобой или скорбя,

Полуседой, но с чувством ранним

Люблю тебя, люблю тебя

Всем пламенем и всем дыханьем.

Какие ж трусы и врали

О нашей гибели судачат?

Убить Россию — это значит

Отнять надежду у Земли.

В удушье денежного века,

Где низость смотрит свысока,

Мы окрыляем человека,

Открыв грядущие века.

Так жил и чувствовал, так писал советский еврей, русский поэт Илья Сельвинский. Я познакомился с ним, когда работал в "Литературной газете". Он пришёл со статьёй, высмеивающей ходившие тогда разговоры о том, что скоро создадут такой робот, который сможет сочинять стихи. Потом однажды мы сидели рядом в Вахтанговском театре в партере на "Маленьких трагедиях" Пушкина. Когда на сцене за бокалом вина появились Моцарт и Сальери, поэт не мог сдержать слёз…

Всё тихо. Полночь уж пробило.

Сальери крадется во мглу…

А в этом мире всё как было —

Лишь гений мёртвый на полу.

Это уже Евгений Винокуров, мой милый Женя, однокурсник и друг. Между прочим, по матери тоже еврей. И у него есть что сказать всей этой шараге такое, от чего они будут корчиться, как бесы от крестного знамения. Например: