Газета Завтра 391 (22 2001)

Это имя открылось русскому читателю сравнительно недавно и как-то сразу, хотя и сейчас восприятие творчества Марины Струковой далеко не однозначно и разнится в зависимости от того литературного круга, в котором заходит разговор о молодой русской поэзии. Вышли, как ныне водится, небольшим тиражом две книги поэтессы — "Чертополох" и "Солнце войны", состоялись публикации в ряде центральных газет и журналов, была поездка в Чечню, в наши армейские части (выездной Пленум СП России), чтение стихов на передовой, в самом сердце сегодняшней кавказской войны. И все же, несмотря на горячий прием слушателей, Марина Струкова являет собой, как кажется, показательный пример опознанного, но так до конца и не узнанного, не понятого поэтического дара. Выпущенная из рассмотрения критикой глубина поэзии Струковой на фоне опознавательных знаков ее национального звучания свидетельствует о сугубо разговорной степени внимательности литературной критики сегодня, о готовности ее спуститься, подобно делоскому водолазу Гераклита, в семантические бездны, но одновременно не заметить, пройти мимо прозрачной глубины. И в том сказываются прагматизм нашей критики, ее скрытый нарциссизм, причудливо сочетающийся с митинговой экспрессией, пристраивающий ей в затылок (если позволителен такой образ) нахмуренную сосредоточенность оснащенного до зубов филологического знания.

Наряду со словами, источаемыми взрослой и непокорной душой поэтессы, изредка можно встретить примечательную детскость ее речи ("и никто не обидит нас"), а это, так или иначе, оттенок душевного доверия миру — пусть затаенный, но неизбываемый. Не случайно в стихах Струковой практически полностью отсутствует иронизм, о котором еще в начале столетия писал А. Блок и который, пройдя сквозь век, разрушил мир изнутри. Основа иронии — недоверие, тотальная ирония однозначно свидетельствует о недоверии бытию, которое пытаются заменить бытом — подменить дух душой и распространить душевное повсеместно. Большое и соборное распыляется до малого и герметичноиндивидуального — в конце тысячелетия это так очевидно.

Произрастающая из детского, отчетливого представления о мире поэзия Струковой вдруг явилась как битва за Имя, за свет, за дух и, в конечном счете, — за мир, который они должны собою наполнить. Ужас реальности, повсеместность обмана, торжество мистического Горя, приручившего целую страну, — все это присутствует в струковских стихах исключительно обостренно и видимо. И тут же: "в случае путешествия я выбираю Русь... в случае происшествия я выбираю бой... в случае поражения я выбираю смерть"; "поле битвы — мое убежище"; "И вот мы с тобою пришли... Не ждали нас долы и реки, идем как степная гроза"; "там, где нужно Свет беречь, вдруг герой в толпе является, как в золде — булатный меч"; "и я воевала, и в небо смотрела, великую волю любя, за смерть против жизни, за дух против тела, за ангела — против "... Детская непримиримость в сочетании с детской безутешностью — это то душевное, что через тебя детскую отходчивость и доверчивость накоротке связано с более тонкой материей духа. И такая проекция гнева и наказания совмещается даже не столько с упомянутым уже материнским и сестринским началом, но — с архангельским, воинским в высшей степени, помещенным в женскую душу и тело началом, в котором неразрывно и одномоментно проблескивает русское женское и русское воинское — жертвенность и доблесть. Перед нами — духовный воин. Эта высокая линия русской поэзии наиболее зримо представлена главными именами русской литературы, среди которых Пушкин, Лермонтов, Достоевский... Разумеется, не о соразмерности с ними идет речь, но о типе нравственного стояния, приверженности высшей Правде, готовности не отступить от светлого через сумрачное во тьму.

Поэтическая воля, сопряженная с глубоким чувством красоты и пронизанности мира токами Божьего духа, делают поэта — Поэтом. Эти (конечно же, самые общие) черты сделали Пушкина раннего — Пушкиным поздним. Они позволяют прорвать герметизм душевной безысходности, ощутить в себе прорастание духовного ростка и просто не заметить вполне искусственной, бутафорской замкнутости постмодернистского квазимира. Поэтическая воля Струковой позволяет ей чувствовать себя живой и свободной в пространстве жизни и без сраха думать о линии смерти, которую всякий человек интуитивно страшится пересечь. Здесь христианское сливается с героическим, а художественное черпает из народно-поэтического источника, обращается к традиции русской духовной поэзии.