Газета Завтра 41 (1038 2013)

А чего стоит: "И только в одном мы были обеспечены в более чем достаточном объёме - доброжелательными советами, как самим себя обеспечить продовольствием в этой огромной стране с неограниченными возможностями!"

Особенно обращают на себя внимание подписи к фотографиям. Романтические - "Жажда! Пехотинец у колодца в Беловежской пуще". Циничные для русского читателя - "Штурмовые орудия, вперёд!" Вне конкуренции выглядит - "Картина зимних боёв: павшие товарищи", иллюстрирующая погибших гитлеровцев. И - "Самоснабженец: хорошо усвоенное не забывается!", где немец тащит крестьянский скот.

Не хочется быть ханжой, но, как ни крути, после прочтения рисуется довольно благородный образ захватчика. А ведь важно элементарно назвать вещи своими именами (сложно представить в советское время на книжной полке какой-нибудь подобный "чистовик"!) В итоге мы имеем в руках приключенческую сагу, где фашисты представляются героями, сражающимися за правое дело.

Другая книга схожа с предыдущей. Тоже боевой путь. Тоже дневники, письма, журнальные записи. "Товарищи до конца" - с таким названием вышла в стране, победившей фашизм, сборник воспоминаний участников СС полка "Дер фюрер" под редакцией Отто Вайдингера.

Нет смысла цитировать выдержки из этого собрания. Они вряд ли будут объективны. Едва ли не через страницу тут мелькают слова, относящиеся к самим штурмовикам - "подвиг", "благородство", "самоотверженность". И снова без всяких разъяснительных вступлений, аннотаций. А ведь речь идёт именно об эсэсовцах!

Приведу для сравнения воспоминание о первой встрече с эсэсовцем писателя Бориса Полевого, опубликованное в его "Нюрнбергских дневниках": "Это было зимой 1941-го, на Калининском фронте. В тот день в дивизии генерала Поленова захватили в плен эсэсовца. Первый пленный эсэсовец. Мы бросили все дела и, несмотря на сорокаградусный мороз, по замерзшей Волге рванули по направлению к городу Старица, где держал свой флаг генерал Поленов.

В просторной избе, где помещались разведчики, захватившие этот необыкновенный трофей, было жарко натоплено. Пленный сидел на корточках в углу - большой, плечистый, рыжий в черном, еще не виданном нами мундире с "молниями" на петлице кителя и серебряным черепом на пилотке. На рукаве у плеча была нашита ленточка с надписью "Адольф Гитлер", которую он, видимо, пытался содрать, но не успел. От жара лицо его было красно, как медная кастрюля, пот стекал с жирного лба, задерживаясь на жестких, будто проволочных бровях. В светлых маленьких, заплывших глазках было столько злобы, сколько бывает у хоря, угодившего в капкан. Имя его я теперь, разумеется, забыл, а вот это лицо помню.

Он уже дал показания. По мнению допрашивавшего его лейтенанта, он довольно охотно рассказал все, что знал о вооружении и дислокации своего полка. Его сообщения в основном совпадали с имевшейся разведсхемой. Но самым интересным оказался не этот первый захваченный охотниками за "языками" эсэсовец, даже не его показания, а нечто, что было снято с него при обыске и что лежало теперь на столе, являясь предметом брезгливого созерцания всех, находившихся в эту минуту в избе.

- Вот, товарищ бригадный комиссар, полюбуйтесь, что он носил на себе, - сказал, адресуясь к Фадееву, капитан, командир разведчиков, добывших этого редкого зверя. При этом коснулся карандашом чего-то матерчатого, затертого, грязного, что не очень ясно вырисовывалось на столе, ибо стекла в окнах избы были давно выбиты и отверстия заткнуты соломой.

Мы рассмотрели своеобразные брезентовые вериги, которые этот эсэсовец носил на теле под нижней рубашкой - эдакий широкий пояс с бретельками. К поясу были пришиты плоские матерчатые мешочки, набитые золотыми и бумажными деньгами всех государств, где воевала дивизия "Адольф Гитлер", ювелирными изделиями, превращенными для компактности в комочки золота, и, наконец, золотыми и платиновыми мостами и коронками, которые вырывал этот тип изо рта своих жертв.

Зубных коронок у него оказалось около ста двадцати, что говорило, хотя, разумеется, и не о полном, количестве его жертв. Поначалу, после того, как его приволокли в эту избу, он держался очень уверенно и начал с вопроса, будет ли сохранена ему жизнь, если он все расскажет. Но после того как с него содрали эти вериги и все добро было высыпано на стол, он даже завыл от жадности и страха.

Я помню, как переводчица, обычная русская девушка из института иностранных языков, успевшая уже за войну допросить многих пленных и ко многому привыкшая, брезгливо отпрянула:

- Какое чудовище! Какая гадость!"

Эти слова писателя как нельзя кстати подошли бы в качестве вступления или комментария к произведению Отто Вайдингера. Но, увы