Газета Завтра 457 (35 2002)

ПУШКИНСКАЯ ПЛОЩАДЬ ПОРАЗИЛА ЕГО неузнаваемым видом. Пустая, без машин, с голым жарким асфальтом, окруженная милицией, с одиноким бронзовым памятником, вокруг которого воздух дрожал металлическим блеском, словно пропитанный грозовым электричеством. Казалось, вот-вот из головы Пушкина образуется жидкая шаровая молния и расплавленной каплей поплывет к зданию "Известий".

На тротуаре стоял неряшливый голубоглазый толстяк в спортивных штанах. Ел сочный помидор, вгрызаясь в него лошадиными зубами. Лил на рубаху красную жижу.

— Что происходит?— спросил у него Белосельцев.

— Народ хотит гражданскую войну учинить. Две демонстрации одна на другую прут. Коммунисты с демократами хочут морды друг другу побить. Крови дурной в народе скопилось, вот что. Уж лучше бы томаты жрали!— и он сочно хлюпнул помидором, выдавив себе на живот красную гущу.

Белосельцев всматривался в улицу Горького, в оба ее конца, — вверх, к площади Маяковского, и вниз, к Манежу. В обоих концах что-то дымилось, туманилось, чадно дышало — металлическое, едкое, словно испарялась кислота, разъедая фасады зданий, фонарные столбы, троллейбусные провода. Две силы медленно сближались, еще разделенные длинным пространством улицы. Жадно, издалека, щупали, искали друг друга. В воздухе пахло железной гарью, как в жерле вулкана, и в горле начинало першить.

Белосельцев двинулся вверх, к "Маяковке". Просочился сквозь цепь солдат — сдвинутые щиты, зеленые каски, черные гуттаперчевые дубинки. Солдаты нервничали, щурили липкие от пота глаза, звякали щитами, похожие на алюминиевых черепах. Офицеры подносили к ушам рации, напоминавшие маленьких злобных зверьков. Медленно катила милицейская "Волга" с фиолетовой вспышкой, будто в чьей-то руке, окруженный лиловым туманом, ошалело мигал вырванный глаз. Белосельцев, как в вакууме, где сгорел воздух, торопился навстречу туманному месиву, которое медленно надвигалось, закупорив улицу. Словно поршень, выдавливало перед собой плотный сгусток энергии.

Что-то отделилось от общей массы. Стало быстро приближаться. Превратилось в огромного горбатого зайца, который отталкивался от асфальта одновременно двумя задними лапами, скрючив у груди передние, недоразвитые. Пугливыми скачками пронесся мимо магазина "Спорт", оборачивая назад испуганную голову с прижатыми ушами. Белосельцев с изумлением узнал в зайце "Академика", отца грозной бомбы, посвятившего остаток дней борьбе за свободу. Его мучительную улыбку страдающего дегенерата, водянистые, исполненные ужаса глаза, которые искали источник постоянного, неустранимого при жизни страдания. Этот источник не замедлил себя обнаружить. Второй заяц, еще более горбатый, чем первый, с линялым истертым мехом на сильных бедрах, проскакал вдогон "Академику". Это была его неутомимая преследовательница, неотступная попечительница, нежная и властная супруга. В ее заячьих губах дымилась тонкая сигарета с отлетающим синим дымком. В маленьких лапках блестела золотая зажигалка. Она вынула на бегу сигарету, изящно стряхнула пепел, вымолвив: "Андре, не столь быстро, пожалуйста. Тебе Чазов запретил резкие движения!" И оба, цокая когтями по проезжей части, ускакали: то ли зайцы подмосковных лесов, то ли кенгуру далекой Австралии.

Из неразличимого, шевелящегося множества, из туманной мглы, как если бы горели в Шатуре торфяники, возникла белая ослица. Маленькая, тонконогая, с тощими боками, шествующая прямо по осевой линии, так что, казалось, эта белая линия наносится самой ослицей, вытекает из нее, застывая на голубоватом асфальте. Верхом, тяжелый и грузный, в черном смокинге и галстуке-бабочке, ехал известный киргизский писатель, назначенный недавно послом в Люксембург. В одной руке он держал глиняную миску с кумысом, а в другой — нарядный плакатик с надписью: "Европа — наш общий дом". Иногда он наклонялся и поил ослицу кумысом, и тогда разделительная линия становилось белее, а ослица благодарно целовала писателю руку и просила: "Возьми меня в Европу, Чингиз. Я мечтаю увидеть Париж". Они исчезли у "Концертного зала имени Чайковского", и Белосельцеву показалось, что время вдруг остановилось, и этот, проживаемый им, длинный день длится дольше века.