Газета Завтра 461 (39 2002)

— Куда ему деться? Конечно, писатель должен заниматься политикой своего народа. Но место писателя все-таки определяется его художественной мощью, величиной и сложностью художественного замысла. Тут многое зависит от цельности писателя. От того, какую непосильную задачу он на себя взвалил. Какой Храм хочет построить. Меня мучает то, что я очень уж долгое время был атеистом. Причем воинственным атеистом. Стыдно вспоминать об этом. Мне и сейчас, конечно, далеко до полноты христианского понимания и всепрощения, но стремлюсь к православной вере. Вера — это серьезное дело… О ней и говорить много нельзя. Но только придя к ней, начинаешь многого стыдиться в своем прошлом. Стыдиться иных поступков и даже собственных произведений, пусть даже их и прочитали миллионы людей. То ли я написал, что надо человеку? Что надо народу? Вот это меня и мучает. И пока наш народ не обретет Бога в душе своей, до тех пор не вернется и наш русский лад. А как трудно пробуждаться после атеистического холода, как тянет многих в фальшь сектантства или еще куда!..

— Стыдливость всегда была присуща русскому сознанию, так же, как и терпение, сострадание.

— Все русские люди с этим чувством ходят. Слишком поздно начинаешь понимать, что сделал много ошибок, которых уже не исправить. Но и ошибки эти связаны с судьбой страны, с той средой, в которой я в детстве жил, с семейным воспитанием. Вот что важно. И что сегодня окончательно добивают — семейное воспитание. У моего поколения беда была одна, почти у всех не было отцов, у кого на фронте погибли, у кого раскулачили или расстреляли, как у Шукшина. Я умудрился выжить без отца. Отец погиб на фронте в 1943 году, когда мне было десять лет. Все невзгоды, связанные с крестьянской бедностью, не минули меня. Несмотря на то что отца убили на фронте, нам и корову Березку пришлось отдать государству в налоги, и даже амбарчик, срубленный матерью еще вместе с отцом Иваном Федоровичем, вынуждены были отдать вернувшемуся с фронта солдату. Не то что сочувствовали и помогали семье погибшего воина, скорее наоборот. Может, чудом каким-то уцелели. Потому и школу вовремя не закончил, не получил должного образования. Я например, по-хорошему завидую и Кожинову, и Семанову, и Михайлову — всем, кто вовремя получил хорошее образование. А я не получил даже аттестата в свое время. А ведь я тоже когда-то мечтал об университете, тянулся к знаниям. Все должно к человеку вовремя приходить. Нельзя опаздывать в жизни. Как бы потом ни наверстывал, все равно до конца не наверстаешь. Я еще даже Льва Толстого не всего прочитал до сих пор…

— Конечно, жаль, что вашему поколению — сиротам и безотцовщине — в жизни все очень тяжело давалось. И все же познали вы с этой лихой тяжестью жизни и ту глубинную правду о человеке, которая никаким образованием не дается. Когда такие, как ты, крестьянские дети — Шукшин, Распутин, Лихоносов или фронтовики Носов, Абрамов — почти в одно время вошли в русскую литературу с этим горьким знанием народной жизни, с неполным образованием, но с прекрасным пониманием простого человека, — вы же создали новую классику в русской литературе, те образы и характеры, те сюжеты, которых не было даже у Льва Толстого. Это разве не важно для России? Именно вы стали мировым открытием в литературе, ибо до вас такой народной, крестьянской, болевой, совестливой прозы не было.

— Важнее всего в литературе, наверное, нравственная сторона дела. Пусть у меня не было аттестата, пусть не было классического образования, а нравственное воспитание я, думаю, сумел получить. И от земляков своих, и особенно от своей матери Анфисы Ивановны. Хоть я при ее жизни и стыдился показывать свои нежные чувства, стеснялся даже ласково поговорить с ней при посторонних. А вот не стало матери, до сих пор в себя прийти от ее потери не могу.

— А в литературе были у вас такие наставники, кто помог вам, оказал влияние?