Газета Завтра 464 (42 2002)

В Москве ясно. Над Киевом мелкие липкие дожди с утра до ночи. Холодом смело с Крещатика всю уличную жизнь. Остались потоки иномарок, громады сталинских домов, стеклянные пирамиды новодела... Похоже, на Москву, если бы хоть одна надпись по-русски. Ни одной. Как в Европе. В какой-нибудь Сербии или Черногории. Аэропорт перестроен на манер венского. Вокзал один к одному варшавский. Даже водители притормаживают на пешеходных "зебрах", как в Европе.

Возле Пассажа поднимаюсь по кривому переулку круто вверх на крики толпы. И здесь, в виду здания администрации президента, — словно в московскую осень 1993 года попадаю. Тоже холодная, дождливая, помнится, была осень. Костры жгли у "Белого дома". Перли на милицейские кордоны. Орали.

Косит Киев под Европу, а толпа-то в нем обыкновенная, наша, родимая, анпиловско-макашовская толпа. Хотя милиционеры, опять же, в синих фуражках чуть побольше "жириновок", как в Бельгии, или, может быть, даже Швейцарии.

— Банду Кучмы — под замок!

Из сердца Украины, с языка ее рвется русский крик. Ее мучают русские проблемы, она стоит перед необходимостью русского способа их решения. С такой массой народа, чужеродного для власти, независимость того, что называется украинским государством, — призрачна. Как, впрочем, была призрачна и вечная зависимость Украины от кого бы то ни было — от литовцев, немцев, турок, москалей — коли на планете Земля все-таки осталось это имя — Украина, и развился если и не великий, могучий, то гарний и певучий украинский язык. Об этом я говорю уже без шуток.

Надо отдать должное: если за 1000 последних лет, будучи по-настоящему свободными, суверенными только около двухсот лет под названием Киевская Русь, так называемые украинцы на этой земле не изжили в себе мировой особости, то они, конечно же, заслуживают уважения и свободы. Вот только никак не получается. Русские мешают. Эти неукротимые толпы бушующих под красными флагами серых, мокрых, иззябших русских людей, к которым, естественно, я испытываю не меньшее чувство симпатии и уважения, в такой же степени признавая и их право на свободу и независимость в данном месте, в данное время.

— Кучма, геть! Кучма, геть! Кучма, геть!

— Телевидение — в руки народа!

— Мы тута ночуваты будем!

Здесь их не кличут совками, а называют русскоязычными. В этом термине — сплав судьбы и политической ориентации. Не советская на них мета, а языковая. Все на Украине упирается в язык.

Що цэ таке за припинена мова? Вроде русскому все понятно. Но если все понятно, то значит, это не украинский язык, а суржик, то есть суррогат. Так поясняет мне мой знакомый, киевский писатель Анатолий Холод, с которым мы невдалеке от кричащей толпы, стоя под зонтами, пьем кофе из пластмассовых стаканчиков. "Еще в Добриловском евангелии, — говорит он, — году эдак в 115О-м, появился добавочный "ять", обозначающий звук, так и не возникший впоследствии в русском языке. Затем сдвоенная "о" в приставке "в", добавочная "и". Уже тогда в Киеве говорили "вивьця", а не овца. На протяжении дальнейших столетий разрыв увеличивался и усложнялся — и в фонетике, и в морфологии. В последние сто лет произошло окончательное отпочкование русского и украинского языков и на уровне звучания. Если послевоенные бабушки с Вологодчины еще могли понять таких же бабушек с Черниговщины ( а наоборот, русский москвич уже не мог понять вологодских бабушек), то теперь, когда, почитай, вся Россия живет в городах и говорит, как телевидение велит, — уже московский говор с киевским разлетелись в веках несходимо. Только суржик еще соединяет бытовой, уличный крик. А язык — нет.

Об этом толковал мне просвещенный местный житель, как вдруг ухнуло в дожде глухо, всерьез. Донесся взрыв. Самый настоящий. Потом, прибежав на этот звук во двор многоэтажки № 38 на бульваре Шевченко, мы узнали, что сотней граммов тротила пугнули какого-то чиновника, а убили, как водится, консъержку. "Ничего страшного". Но тогда, стоя невдалеке от красных полотнищ бунтующей толпы, я опять подумал: “Ну совсем как девять лет назад в Москве”.

Долго детонирует история. Годами катятся в гуще людской, населяющей славянские равнины, волны глубинных потрясений, затухая понемногу.

Легко было оставлять Киев, холодный, угрюмый, враждебный, несмотря на тусклое призывное сияние позолоты древней Лавры, с высот которой днепровская ширь, по погоде, напоминала пустыню, дождевыми миражами плыли далекие холмы и леса.

В купе опять сошлись, будто стенка на стенку, два языка. Мы с Холодом говорили по-русски, а двое других "человiков" исключительно на чистейшем украинском. Причем это были люди — ученые, воспитанные, можно сказать, интеллигентные, мысли друг другу излагали какие-то специальные, лексикой пользовались изысканной и потому оказывались особенно непонятными. Они, казалось, даже подчеркнуто усложняли мову и страшно раздражали этим. И чем громче мы с Холодом изъяснялись по-русски, тем тише, вкрадчивее и настырнее гнули свое по-украински эти аборигены. Мол, мы на своей земле, у себя дома, извольте успокоиться.