Газета Завтра 464 (42 2002)

Вспомним и по-человечески поймем, как нарастал, как каменел лютый гнев против каторжного, крепостного порядка у Ивана Африкановича. Какую оборону держал он за свое сено, накошенное по ночам, за свою корову, а глубинно — за народный уклад жизни, который как-то надо, пересилив себя, стишив себя, перенести через всех этих уполномоченных. Отбирают сено — один раз, отбирают — уже со своей повети, да еще чуть не осудив племянника Митьку на год, — второй раз. За работу ничего не платят, да еще постоянно грозятся штрафами, налогами. Если и надо говорить, то не об "идиотизме деревенской жизни", а об идиотизме той системы, которая упорно, в течение долгих десятилетий, занималась раскрестьяниванием крестьянина. И вот наш Стенька Разин, наш Иван Африканович, "...сгреб длинную, согнутую из железного прута кочергу: Ну!" Важнейшая для постижения характера Ивана Африкановича сцена, не замеченная всеми. У него, как на фронте, онемели глаза, "какая-то радостная удаль" привела к спокойному веселому "безрассудству". Он требовал справку для паспорта. И не Митька, не пьяные разговоры привели к этому взрыву, — то был внешний повод, не более. Ему надоело влачить бесправное крепостное существование во имя сохранения той глубинной крестьянской тверди, которой все же до конца шестидесятых годов держалась деревня. Он взбунтовался, и "прежним, смирным, как облегченный бык-трехлеток, тяжело и понуро направился к двери" , какая уж тут идеализация героя. Не с Рогулей сравнивается Иван Африканович самим писателем, а с "облегченным быком". Победил правление, получил справку на паспорт и пошел бунтовать дальше. Даже на Катерину замахнулся, "задумчивый стал". Такая ненависть сидит изнутри у каждого мужика к несвободным формам правления, что о "рабском существовании" крестьянина говорить может лишь человек, не знающий ни сути крестьянской жизни, ни природной тяги к земле. Во имя земли и смирялись, во имя земли и терпели. А взрывалось все, и уходил мужик, уже лишенный всяческих понятий о нравственности, о долге, о работе, в барачное безразличие. Бунтуя — проигрывал самое важное. Не назовет никто победителем ни Митьку из "Привычного дела", ни Егоршу из абрамовского "Дома", ни Петруху из "Прощания с Матерой". А ведь они-то — не рабы, очень даже горделивые, все как один — яркие личности. Жаль только, что разрушенные и несущие разрушение дальше.

Перечитывая "Привычное дело", приходишь к пониманию того, что иногда вроде бы праведный бунт и является самым главным поражением человека. И не бунт это вовсе, а отказ от борьбы дальнейшей, уход из стана сопротивления. Об этой борьбе против русского крестьянства, начатой в двадцатые годы, прошедшей через "великий перелом", через хрущевскую кампанию налогообложения и ликвидации приусадебных участков, через брежневскую вредоносную идею неперспективных деревень, борьбе без всяких оттепелей и потеплений, неутомимой семидесятилетней борьбе, закончившейся безусловным поражением крестьянства уже в наше время, в годы перестройки, окончательно опустошившей деревню русскую, может быть, наиболее полно, художественно емко сказано в "Привычном деле". Сказано раз и навсегда. Может быть, главной причиной поражения — и стал бунт молодых, борьба за свои личные права. Кто уцелел, тот и ушел в город. Так с рабством ли народным долгие десятилетия власти соприкасались, или же с могучим многотерпеливым мужицким сопротивлением, питаемым самой землей, которая так надеялась на русского мужика... Не выдюжил, взбунтовался и уехал из деревни.

И стало "ветрено, так ветрено на опустелой земле. Уже поредели, стали прозрачнее расцвеченные умирающей листвой леса, гулкие прогалины стали шире, затихло птичье многоголосье" . Что происходит дальше с обескрестьянинным крестьянином? К чему приводит дальше его бунт, оказывающийся капитуляцией. Приглядимся повнимательнее к другому любимому беловскому герою-горожанину в первом поколении Косте Зорину.

Чему служит его смирение, когда Костя, десятижды униженный на работе, в милиции, изгнанный из дома женой, размышляет: "Завтра получка. Надо купить Тоньке обещанный гэдээровский плащ... Кажется, у нее сорок четвертый. Или сорок шестой?.. Что главное? Все главное. Ничего, еще поскрипим"...