Газета Завтра 519 (44 2003)

Никто, кроме него, не понимал так псковскую коренную стихию. Он родился здесь, жил и воспитывался в доме Печенко, устоявшем с XVII века. Любил и знал этот город так, как, очевидно, никто уже не будет знать. Он, когда никому до этого дела не было, когда мы жадно спешили в будущее, собирал все, что только можно было собрать: дуги, прялки, ковшики, пояски, цветные варежки, рукавички... Все до одной керамической плитки были им поднимаемы, на улице осматриваемы и срисовываемы. В войну, в блокадном Ленинграде, зарисовывал застывающей акварелькой и скверными цветными карандашами Псков, Псков, Псков... Это он придумывал охранные зоны, что должны были окружить сохранившиеся памятники неприкосновенным пространством, в которое потом можно будет вписать мечтаемый им город действительного Возрождения, совершенного расцвета, которым он был в XVI веке...

К идее отнеслись холодно: "Народу жить негде, а ты тут со своей историей суешься". Идея была поругана, в то время как Прагу и Варшаву восстановили так, как будто враг никогда и не приходил. Ничем большим нельзя отомстить врагу, так торжественно отомстить! Так гордо и красиво: "ничего не можешь ты сделать с нашей историей, ибо она вовеки, в генетике человеческой сидит, и все твое надругательство кончается ничем!" Над нами надругались более, прежде всего, мы сами над собой надругались...

Потом появились реставраторы, замечательно воспетые Александром Прохановым: Всеволод Петрович Смирнов — питерский человек, Борис Степанович Скобельцын, питерский, с родословным древом, идущим от Рюрика. Когда входил в его дом, ты видел, это цветущее древо его родословной, притом, что дворяне были самым ненавистным для него сословием. Скобельцын относился к ним с коммунистической брезгливостью за то, что они сделали с историей.

Два этих "кита" довольно скоро завраждовали, начиная одинаково, они скоро стали исповедовать и проповедовать разные принципы. Борис Степанович строил город на века, восстанавливая совершенную красоту. Вот сейчас стоит храм Николы на Усохе, один из самых превосходных. Начинал его восстанавливать Юрий Павлович Спегальский, потом Борис Степанович, который шел на то, чтобы вынуть тяги, железные скрепы столпов, с тем, чтобы вся органная красота этого храма была явлена в чистоте небесного замысла. А Всеволод Петрович, естественно, брюзжал, что органная красота может быть и хороша, да вот у купола есть несчастное обыкновение постепенно осаживаться, и он разверзнет, наконец, этот четверик, и обрушится на голову доблестных псковичей. Он считал, что красота и польза должны быть непременно вместе.

Потом Смирнов ушел из реставрации, и тоже, как ни странно, благодаря этому городу (это все к нашему отношению к истории, как мы ее постепенно начинаем понимать). Он строил-строил его, восстанавливая кремль, Псково-Печерский монастырь. И при этом, вдруг уйдя в металл, в высокое кузнечное ремесло, понял что-то такое важное, что, уходя, махнул рукой на свой реставраторский труд, хотя очень гордился своей Покровской башней. Купол ее был больше купола казаковского московского Верховного Совета, и сделать развязку, так "одеть" этот купол сумел только он — это была красота и поэзия! Он должен был читать об этом доклад во Флоренции, но его сняли прямо с трапа за хулительное поведение в адрес какого-то московского начальства — не сдержался. Доклад так и не опубликован. Купол сгорел, и над гробом Всеволода Петровича нынешние реставраторы поклялись: завтра же восстановить его во всем совершенстве.., но — льют дожди, падают снега, зарастает все травою, проходят годы, клятвы местных реставраторов рассеиваются в воздухе...

Это вообще много говорит о нынешнем отношении к истории. Оно стало, — это, наверное, городу будет неприятно слышать, — такое, что ли туристически-разовое — на чужой погляд. Это спекуляция на полноте духовного объема псковской великой истории, обращение ее в товар без умения сделать это, не теряя достоинства.