Газета Завтра 582 (3 2005)

Однажды, будто из остывающей скудной темной амбарушки, куда были заперты и почти забыты прожитые годы, из этой мерклой беспамятной скрытни истекшего времени вдруг донесся по телефону глуховатый, ласковый допытывающийся голос: "Володенька, здравствуй, дорогой, это я, Виктор Крючков… Ты помнишь меня, мой хороший?" Какая мягкая, застенчивая, убаюкивающая интонация. "Помню, как не помнить-то!" — торопливо закричал я в трубку. "Теперь я сельский батюшка в селе Зараменье Тверской области... Служу в храме, который сам и построил. Вот так вот, мой хороший. Может, соберешься когда и приедешь?"

Я познакомился с Виктором Крючковым лет шестнадцать тому. Забыл, по какому случаю и как пересеклись наши пути; только однажды оказался с приятелем на его московской квартире. Художник, кинорежиссер, боец русского стиля, порывистый сухощавый хозяин не мог и минуты усидеть спокойно. Умом-то мы знаем, как надо правильно жить, по заповедям, чтобы не заблудиться, но, увы, никак не можем устроить жизнь правильно, ибо надо бороться с "врагом внутренним", а мы всё время нацеливаем себя на "врага внешнего"... Босой, в каких то холщовых портах ("кость да жила — гольная сила"), Крючков метался по квартире, то жонглировал булавой, то перед моим носом рассекал воздух длинным сверкающим мечом, выкованным на череповецком заводе для Ильи Муромца, а угодил вот, кладенец, смятенному москвичу, с трудом тянущему семейный воз. Наверное, Виктор готовился к чему-то предстоящему, неявно брезжащему в потемках, что нельзя было пока представить: то ли к затяжным боям с "ненашими", то ли к созданию русской общины иль военной дружины, то ли к коренной перековке унывной бедной жизни. А на Москве уже было непродышливо душно и ожидалась близкая гроза: всем хотелось перемен…

И меня позвало "на голос" к нынешнему Христову воину, что осел в неведомой таежной сыри на севере Тверской губернии у реки Мологи, где в древности сочинялась и варилась в энергетическом котле русская нация и ковался её норов. Отправился с попутьем, с добрым, искренним богомольником Романом Морозом, который тоже задумал строить возле отца Виктора (Крючкова) часовню и сейчас ехал посмотреть, что сообразили в Зараменье наезжие плотники под доглядом священника. Дорога-то под колесами гладкая, а душа, однако, плачет и тоскует: к северо-западу от Москвы глухая пустыня, редкие выморочные деревнюшки с заколоченными окнами, и сплошь запустошенные поля с жадными набегами сосенника. Что случилось с коренной Русью? Ведь ни голодомора вроде не было, ни повальной чумы, ни холеры, ни огневицы, ни сполошного военного пожара, ни саранчи, ни тяжкой налоги… Это, не видя от крестьянина обороны, хватко, с широким замахом рубанула закосневшая в гордыне и пошлой дикости Москва по русской деревне, норовя бесстыдно, как можно глубже и безвозвратнее закопать её. Это чужой по духу ростовщик-процентщик, схвативший в столице власть, обезлюдил землю, пустил низовой пал, чтобы выморочные пустошки прибрать под себя; знает выжига и плут, что нет в мире ничего дороже земли, и цена на неё с каждым годом взлетает…

И пространна, вроде бы, Русь, а каждого клоча жаль, ибо знаешь, что русской кровью, слезами и потом полит он, радостями, молитвами и скорбями вымощен на сто пядей вглубь. Фундамент вековечный есть, на нем можно бы срубить надежный вековечный дом, только нужен хозяин земли русской.

В такую долгую дорогу какие только мысли не забредут в голову. И вот Зараменье, когда-то большое село, нынче обгрызенное "мышами" со всех углов, избяной островок в лесу; по центру — необычный храм преподобного Амвросия Оптинского, рубленный из неохватных бревен, с крутой двускатной крышей, которых, наверное, во множестве стояло по русским северам лет четыреста назад. (Позднее узнал, что, ворочая бревна, сорвал отец Виктор себе спину и заполучил хворей). На колоколенке, высоко вознесенной в мглистое небо, кто-то возится с топором; миновали, не подумав, что это отец Виктор завершает недоделки, доводит до ума, как мыслилось ночами. Остановились на краю села у деревенской избы сельского батюшки. Ждем. Вот и сам рысит, узнав о прибытии новых гостей…

Если бы встретились в московской толчее, пожалуй, и не узнал бы. Невзрачный мужичишко в скуфейке, пегая борода вехтем, за тонкими очками грустно-веселые, удивленные глаза. Вот эта искра во взоре, эта насмешливость — пожалуй, и всё, что осталось от прежнего ратоборца. Так показалось в первое мгновение.