Газета Завтра 592 (13 2005)

Конечно, пружиной интриги должен был стать отец Милорада. Вернее, пресловутое стремление разбогатевшего "нового" скакнуть "из грязи в князи", проникнуть в "высший свет" любыми средствами. Но почему-то и для Бреговича-старшего цель интриги не становится "сверхценной идеей". И потому оценки при возникновении препятствий на пути её осуществления, даже грозящих крахом задуманного, настолько обыденны, будто это так — мелкие огорчения. Узловые моменты принятия решений, призванные серьёзно изменить ход интриги, не оцениваются как значительные ни окружением главного действующего лица, ни им самим. Поэтому нет ни одержимости, ни сколько-нибудь сильной заинтересованности, а, следовательно, нет и основы для безумств. Следствие ли это замедленного темпоритма начала спектакля, но сонные действующие лица ничего не хотят друг от друга, ни к чему не стремятся. Из ниоткуда появляются и в никуда исчезают странные условные персонажи, призванные, похоже, просто абы как заполнить пространство спектакля. Наконец, с выходом Драги (Екатерина Дурова) исполнители несколько оживают, появляются намёки на живое общение и актёрский азарт. Вообще, именно образ Драги стал ключом к жанровому решению спектакля, а Екатерина Дурова — единственной актрисой в этом спектакле, бесстрашно и успешно использовавшей пластический инструментарий в решении образа. Её первый выход — просто фейерверк гротеска. Она, единственная, активно участвует в интриге, и у неё не только своя роль и свои задачи — у неё свой спектакль. И уже было жаль, что театр не воспользовался столь удачным и ярким примером, но "нет худа без добра". Именно отсутствие единой стилистической среды позволило появиться тому, что ничем не вытравливается, остаётся где-то внутри, в глубине, не подчиняемое никаким требованиям времени.

Первым, что прозвучало диссонансом всему происходящему, стал выход, так явно не принадлежащей этому миру, этому спектаклю, тоненькой и хрупкой Клары. И вроде всё, как прежде, вроде актриса, как и все, уходя от неточно поставленных задач в бытовой способ существования, в котором всё привычно и знакомо, начинает, в конце концов, просто откровенно демонстрировать свои актёрские возможности безотносительно к стилистике и обстоятельствам спектакля. И, очевидно, пытаясь спрятаться от отвратительной циничности "сверхценной идеи" своего персонажа, неожиданно наделяет его совсем не гротескным, а вполне реальным драматическим разрывом между необходимостью женщины обеспечить ребёнка, откровенно жертвуя собой, и стремлением сохранить достоинство.

Как и в жизни, все глобальные социально экономические сдвиги теряют всякое значение, когда перед самыми маленькими людьми, уже, казалось бы, отказавшимися от своих, ещё недавно незыблемых принципов, встаёт вопрос сохранения своего "я", своего внутреннего мира, своих жизненных ценностей. И рождается бунт. И вот на сцене, похоже, совершенно непроизвольно, во всяком случае вопреки логике развития конфликта и существования образа, происходит то же самое! И среди безудержно ликующей пошлости возникает демонстративная — как вызов — открытость. Сквозь всё это никак не соединяемое, не склеиваемое никакими театральными средствами, вне всякой логики, и театральной и бытовой, тихо, но настойчиво звучит, казалось бы, совершенно неуместное среди этих жалких интриг, требование совсем других отношений и переживаний. Её попытка устроиться среди "новых" стоила ей потери достоинства, потери себя. Но цельное женское начало не позволяет существовать в этой среде и, испуганная, она пытается вернуться в самую себя. И начинается ещё один "другой" спектакль. Маленький спектакль одной актрисы. Отражение совсем другой жизни. Без аффектации и истеричности, стыдливо спрятанная глубоко внутрь, не показная, но владеющая всем существом, и над обстоятельствами спектакля и над актрисой властно берёт верх бессознательная, сущностная потребность в искренности, стремлении к нелогичному, непрактичному русскому безумству — к страсти, с неизъяснимой тоской по чистому и возвышенному, по безграничной глубине переживаний. Эта робкая "ересь", вырвавшаяся нечаянно, не спросясь, отрезвляет, как холодный душ, возвращает в реальный мир истинных человеческих ценностей. Выбивает из состояния ленивого созерцания и раздаётся эхом пощёчины по самодовольной бездумной физиономии обывателя. Именно поэтому перед маленькой правдой персонажа Марины Орел — Клары — все новомодные театральные кривляния становятся убогими и ничтожными. И этим своим откровением она неосознанно ткнула напыжившихся "вершителей судеб" в то, что они сотворили с её природой. Одним порывом к человеческим чувствам среди неуёмной пошлости, к правде существования, она обнажила основной конфликт не только современного театра, она столкнула две системы ценностей, два мира.