Газета Завтра 597 (18 2005)

Их обвиняют в покушении на жизнь Чубайса. Того самого Чубайса, который обобрал половину страны и не стесняется громко и гордо заявлять о своих преступлениях. Чубайса, чьё имя и лицо ещё не одно десятилетие будет мрачным символом страшной ельцинской эпохи. За покушение на его жизнь их собираются судить и заточить на годы в тюремные казематы. И очень многие русские люди с невыразимой ненавистью посматривают на здание РАО ЕЭС. И если Чубайс думает, что тюремные стены "одели камнем" всех мстителей, то "рыжий Толик" сильно заблуждается. Ещё 140 миллионов его врагов всё ещё на свободе

ДУША НЕИЗЪЯСНИМАЯ

ДУША НЕИЗЪЯСНИМАЯ

Владимир Личутин

Владимир Личутин

ДУША НЕИЗЪЯСНИМАЯ

Федор Александрович Абрамов, пожалуй, единственный из русских писателей, кто своей литературной вселенной сделал глухую родовую деревеньку Верколу; не какую-то надуманную фантазией, что бессонной ночью однажды пришла на ум, привиделась, — но свою, родимую, любимую и желанную от околицы до родной завалинки, поместил в центр русского народного мира; и оказалось, что не надо ничего сочинять, населять страницы романов пришлыми героями, стоит лишь навострить взгляд и сладко закалить любовью к ближнему, а душу поновить блаженной сердечностью да так, чтобы на дне её не заиливался, не умирал гремучий родник. Бросил ведерко на дно того колодца-кладезя, потянул воротком из замшелого срубца на свет Божий, — и пей, родимый; а из этого хрустального студенца, от которого зубы ломит, — веком не напиться. И оказалась эта старинная деревнюшка Веркола столь притягливой душе, что годами езживая, с великими ломотами попадая в родные домы на перекладных, Абрамов так и не смог утолить жажды, насытиться впечатлениями, огрубеть мыслью, устать душевно от вроде бы затрапезной, невзрачной, мелкой сельской жизни, умудряясь с каждым годом открывать для себя все новые краски, характеры, судьбы, оттенки чувств, что и составляет главное богатство писателя; и с чем большей зоркостью проникал Абрамов в центр своей вселенной, духовно обогащаясь родиной, тем сокровенее становился Пинежский угор миллионам читателей. Вдруг обнаружилось ими, что у каждого тоже есть своя родова, свой отчий уголок, они тоже не могут променять его на чужой каравай, бессознательно храня в груди верность малой родине, — но ее невыразимые прелести, её таинства, её особость приоткрылись и стали осязаемо ощутимы сердцем и поняты умом лишь по прочтении романов Федора Абрамова. Литературное существование вроде бы чужой северной деревеньки Пекашино (Верколы) непонятно как, но раскупорило, обнажило в людях любовь к своему отчему гнезду ; словно бы солнечный свет из-за тучи упал с неожиданной стороны и вдруг выказал то, самое родное, припорошенное забвением, что скрывалось прежде в сутемках. Таким удивительным свойством обладает искренняя, совестная русская литература…

Абрамов многое почерпнул из книжных премудростей, был на войне, в столицах долго живывал, закорел и укоренился в космополитическом Питере, по миру много езживал, но отчего-то все мысли и чувства однажды сошлись на Пинеге-реке. Без всякого умысла заузил Божий мир до Верколы (Пекашино), хотя долго пытался разрастись "мысленным кореньем" по самым окраинам России ; и вот все великие реки Руси однажды повернули водами к паутинке истока, в речушку Пинегу, а все селитбы вдруг обрели обличье родимой деревнюшки, схоронившейся в суземках; серые избы, похожие на древние валуны-одинцы, выросшие из земли, как грибы-боровики, Богом забытый угол, для сосыланных до революции казавшийся краем земли и почти адом, мужики в овчинах и кабатах, деревенские изморщенные житухою бабы, по которым прокатилась судьба-горюха подобием асфальтового катка; но ведь не потеряли душевной мягкости, песенности и сердечной открытости. В войну ломили не за страх: "все для фронта, все для победы". Это про них, несущих "второй фронт на девичьих плечах", пели на Северах: "Она и баба, и мужик, она и лошадь, она и бык". Федор Абрамов, жалеючи писал про своих женщин-горюх, добровольно натянувших на слабую шею тугой деревенский хомут: "И если бы вы знали нашу лесную Россию, сколько поколений девушек после войны были повенчаны с пнем в лесу вместо мужика". Это сострадание писателя вопило о "братьях и сестрах". А одна из землячек, однако, признается, рассказывая о своей судьбе: "Мужиков вроде бы и не осталось, а все как-то замуж повыходили". Не по любви (драма же!), а "повыходили", как привелось по природе, памятуя старинное: "стерпится-слюбится", "хоть за батожок, да на свой бережок", только чтобы не остаться пнем в лесу, но оплодиться, дать росту "траве-мураве".