Газета Завтра 808 (72 2009)

В упрощённой психологической трактовке культурных процессов становления комического в искусствах смех рассматривался как компенсация стресса, испытываемого в период перманентной опасности; человек искал развлечения, чтобы отвлечься от действительности. Антропологи полагают, что первобытные люди впервые выразили смехом реакцию на устранение угрозы, - опасность, которую удалось избежать, следует подвергнуть осмеянию, закрепив за собой превосходство над объектом страха. Эта интерпретация не исчерпывает социального значения смеха.

Завершение эпохи рыцарства было отмечено именно в романе Мигеля де Сервантеса "Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский". В нём отображены не столько курьёзные злоключения страдающего психическим расстройством старика, фигуры более чем печальной, сколько восприятие возвышенного современным (автору) обществом. Восприятие это, скорее, пугает, чем смешит - насколько может быть агрессивна реакция на иное, по отношению к обыденному порядку.

Жреческое и воинское сословия с самого возникновения своего внушали страх: так полагает позитивная история и культурология, науки, "начавшиеся" в XVII веке. Но оценка с точки зрения "просвещенного европейца" в настоящее время считается неудовлетворительной даже самими неопозитивистами: на основаниях сомнения в самой рациональности, и начался постмодерн.

Мы не забегаем тем самым далеко вперёд: постсовременность на некоторое время (отведённое исследователю) позволяет проследить всю историю взаимоотношений социального порядка со стороны, когда сама история уже "завершилась". Кавычки намеренны: взгляд на историю иначе необходим, разумеется, для того, чтобы отвергнуть этот печальный финал - в области ревизии уже нет ничего нового.

Так почему же представители высших каст начали внушать страх и отвращение?

Классики психологии, анализируя мотивацию смеха, не первыми заметили, что вульгарный смех и осмеяние - орудие мести рабов. Рабов в предельно расширенном смысле этого слова - в данном случае рабство противопоставляется свободе онтологической. Само сомнение в свободе, по существу, совершенно серьёзное, нисколько не комическое, предполагает, тем не менее, смех. Подчинённые, служащие, в конце концов, - порабощённые, потому что не способны представить иной порядок вещей, осмеивают друг друга и всех, кто сравнительно свободнее них в мышлении и восприятии, за будто бы несбыточные надежды освободится. Беспомощность и бесполезность всегда была объектом осмеяния, но только в последние два столетия смех над возвышенным стал прерогативой тех, кто ничем высоким обладать и создавать таковое не мог.

Смех остался единственным средством, которым преодолевается раздражение тем, к чему ни пиетета, ни симпатий испытывать (уже) невозможно. И это было бы лучшим решением проблемы мстительности, рессентимента, если бы не внешние условия культуры - прежде всего, экономические. Не впервые замечено и то, что одновременно с вырождением комического началось вырождение коммуникации. Чтобы обратиться к кому-либо, заявить о своём существовании, достаточно (и необходимо с недавнего времени) подтвердить свою идентичность - способность высмеивать. Социализация становится негативной функцией - с призывом "избавиться от раздражения вместе с нами".

К сожалению, в последнее десятилетие появилась масса "источников" нездоровых, чтобы не сказать сильней, юмора и сатиры, целью своей полагающих всё более увеличивающееся количество и масштаб объектов раздражения. При этом репертуар, методы и средства осмеяния остаются прежними: политика и спорт, искусство (преимущественно - кинематограф) и интимная сфера человеческой жизни высмеиваются одинаково: если современная цивилизация - общество спектакля по Ги Дебору, то современная культура - комедия "того же самого" по Жану Бодрийяру.

Вопреки мнению самих сатириков, это не критика современных общества и культуры. Критика конечной целью ставит переосмысление собственного отношения к объекту или субъекту высказывания, между тем, как сатира постсовременная, или сатира постмодерна занята исключительно разрушением любых смыслов, минуя рефлексию.

Сродни тому, как новорождённая буржуазия восприняла инициативы проводника смыслов - Дон Кихота: если традиция получает и такое воплощение - не нужна она человеку. Хитроумный идальго неуклюж и нелицеприятен только в "глазах смотрящего", неукоснительно следующего инструкциям от рассудка: различать и разделять. Если возвышенное - безусловно, внушающее священный трепет, грубо говоря - страх, в том числе внутренний, - от осознания своей низменной природы.

Но когда Дон Кихот, не обязательно персонаж романа Сервантеса, преподносит обществу самый великодушный из всех возможных для аристократа подарок, оказывается, что общество желает обойтись без него.