Газета Завтра 852 (11 2010)

     Избранная автором литературная мера описания — дневниковые записи — это многоценная тончайшая материя, беззащитная до предела, которая разительно отличается от исторических дневников. Исторический дневник — "из архивов покойного" как зеркало отражает не только эпоху, но и ушедшего от нас автора, и мы смело глядим ему в спину с суждением и осуждением, и чувствуем себя правыми совершенно, ибо не видим ответного взгляда и не знаем того, что человек этот имеет нам сказать в ответ. Читая такие дневники, подчас ловишь себя на неправомерности совершаемого, на непростительной дерзости, на жестокости и глупости собственного похотливого любопытства. И сразу пытаешься оправдаться: ведь современный мир вокруг нас только и делает, что извращенно препарирует сам себя с одержимым оскалом, ниспровергающим Бога.

     А "Нечаянный портрет" — это литературный дневник. Это совсем другое. Это намеренная исповедь живущего ныне человека (слава Богу!), на поверку — праведника. Это свидетельство высокого чувства литературного строя жизни, ибо в личном дневнике сбиться на "подножный корм" и самокопание — проще простого. Это удивительное проникновение в литературу, позволяющее без правок, а только подчеркиванием, соотнесением и составлением отдельных частей, получить некое благородное, правдивое историческое полотно.

     Глубокие, мудрые, меткие дневниковые записи Курбатова объединены, аккуратно уложены под одно заглавие, притом, что заведомо, по сути своей, обречены на разрыв, свидетельствуя (нечаянно!) о страшном, хоть и бескровном расколе русского духа, который произошел подспудно, незаметно для его участников. Прочтя все записи, под конец успокаиваешься, умиротворяешься, и кажется — но это только кажется! — что навсегда забываешь, как кто-то на разрыв аорты проповедовал гибельную ересь несопротивления или объединения под одно знамя всех и вся. Забываешь, как кто-то медленно, но верно, самоубийственно лез в эпицентр сгущающегося мрака, пытался остановить этот мрак. Да, уже тогда, в 80-е, писатели перестали писать, но еще не перестали говорить. Тогда еще им не заливали в рот расплавленный свинец хамских клеветнических ярлыков. Зачем миру слышать писательские, иногда пророческие речи?! А ведь сердце писателя велико и религиозно даже вне Храма. Такое сердце может видеть многое, слишком многое...

     В дневнике впечатляет увиденная наяву тайна времени, тайна ощущения и понимания времени. Человеческому разуму подвластна лишь констатация в процессе осознания эпохи. Мы только задним числом можем почувствовать исторический привкус того или иного отрезка времени. "…сейчас почти со смятением видишь, что в книге сошлась вся Россия последних десятилетий", — так метко отмечает Курбатов в своем предисловии к сборнику рассказов В.П. Астафьева "Жестокие романсы". То же самое можно сказать и про его "Нечаянный портрет", на страницах которого "нечаянно" сошлись многие люди, события и явления, что наполняли собой весь эпохальный конец ХХ века — полный людских страданий и потрясений конец.

     Шагая по страницам книги — поглавно, автор словно идет тихим мерным пешим ходом домой. Вот он, сначала, в совсем далеких Домах творчества. Далеких не по географическим меркам, а по сути разговоров и жизни, в них процветающих. Не оставляет поначалу, а потом, к счастью, благополучно забывается раздражение от бестолкового бесконечного гула-говора, противно, навязчиво зудящего в атмосфере, перебиваемого кинематографическим звоном бокалов и чьим-то барским хохотом. Писатели зачастую народ вычурно интеллектуальный, громкий, обидчивый, пьющий и артистический. Это и удается оценить "по-полной" в первой главе.

     А дальше… Будто по-сновиденному переходишь в следующий зал и, спотыкаясь в неожиданном мягком и уютном сумраке отвлеченного дневникового повествования — вне времени, начинаешь различать родные, до боли знакомые голоса "своих". Как сладко, как неизбывно, как отвлеченно, как благородно, аристократически начинают звучать умные беседы милых сердцу русских интеллектуалов в передаче тонкого, умного собеседника Курбатова. Как громко и чисто — одинаково (метафизика!) звучат голоса уже ушедших от нас и ныне здравствующих. Перечислить всех невозможно. А выделить имена тех, кто чаще упоминается, а значит, тех, кому отдается больше внимания, довольно легко. Вот эти имена: Юрий Иванович Селиверстов, Виктор Петрович Астафьев, Валентин Григорьевич Распутин, Николай Петрович Бурляев, Виктор Викторович Конецкий, Семен Степанович Гейченко. Придя в предпоследней главе к Гейченко, который, кстати, тоже предстает перед нами настоящим писателем, — почти пришел домой.