Газета Завтра 910 (17 2011)

Е.И. Прежде всего Михаила Шолохова. Выше Шолохова быть ничего не может. Я встречался с ним не один раз. Он и как человек меня поражал. Во всем. Затем Василий Белов. Я очищался сам душой на его прозе. Какие-то библейские чувства. Владимир Личутин. Я поражался летописности и очарованию его языка. Когда вышла книга Валентина Распутина "Живи и помни", я написал об этом романе статью. Зачем мне это надо? Я не критик. Но без этого я не мог жить дальше. Чувства переполняли. Рубцов и Кузнецов. Конечно, Кузнецов порезче, грубоватее, он ломает все формы и размеры, ворочает глыбы, он не любит тени. Ему бы спокойствия побольше. Времени не хватило. А у Коли Рубцова — песенная душа, у него все в песню просится. Но оба — великаны. Проханов — это особая статья, он все жанры смешал в своей прозе, такой космический хаос, откуда вырывается его имперская идея. И лирика, и философия, и наука, и что угодно. Юрий Бондарев — очень серьезный писатель. Его Княжко — это уже классический образ.

А мне самому надо перестать быть поэтом, перестать быть писателем, чтобы не перекладывать самого себя с места на место. Нельзя насиловать природу, нельзя насиловать талант. Я готов к выходу…

Владимир Бондаренко -- Заметки зоила

Я был влюблен в поэзию Николая Гумилева с юности. И пусть не врут нынешние литературные либералы о полном запрете имени расстрелянного в 1921 году чекистами великого русского поэта. Да, в журналах его не печатали, книги — не переиздавали, но я, питерский юный книжник, увлекающийся поэзией Серебряного века, даже на свою скудную стипендию мог на Литейном в лавке букинистов спокойно купить и "Путь конквистадоров", и "Жемчуга", и "Фарфоровый павильон". Кстати, благодаря "Фарфоровому павильону" я впервые познакомился с древней китайской поэзией.

В те же 60-е годы я купил сборник стихов учеников студии Николая Гумилева "Звучащая раковина". Да и его "Письма о русской поэзии" были для меня настоящим учебником по литературе. Замечу, что тогда все поэты и писатели жадно читали друг друга, и писали друг о друге. Хотя и критика начала ХХ века — одна из лучших. Читают ли сейчас русские поэты друг друга? Знает ли Сергей Гандлевский Николая Зиновьева, или Николай Семичев Максима Амелина?

Поразительно, что советская власть и петербургское ЧК, расстрелявшие Гумилева, даже не догадывались, что именно расстрелянный Николай Гумилев окажет на советскую поэзию и тридцатых, и сороковых, и пятидесятых годов самое большое влияние. Ему подражали и Багрицкий, и ранний Тихонов, и Симонов, и все фронтовые поэты. Да и где еще найти таких героев?

Когда в годы Первой мировой войны не имевший никакого понятия о черчении Владимир Маяковский записался в чертежники, лишь бы не попасть на фронт, когда санитарами в лазарет срочно устроились мои любимые поэты Сергей Есенин и Александр Вертинский, их можно понять. Но как понять Николая Гумилева, освобожденного от воинской обязанности из-за тяжелой болезни, но пошедшего добровольцем — и заслужившего два Георгиевских креста? Такой герой всегда нужен России, как символ, как знамя будущих побед.

Солнце, сожги настоящее

Во имя грядущего…

— разве это не гимн большевиков? А его "Туркестанские генералы"? Его "Мужик"? По всей своей мощи даже не Маяковскому, а Николаю Гумилеву надо было стать поэтическим вождем преобразованной России. Впрочем, не забудем, что и вернулся он из спокойного Лондона в мятежный Петербург именно в 1918 году, когда толпы испуганных интеллигентов уже мчались в обратном направлении. Когда его отговаривали лондонские приятели, Гумилёв отвечал: "Неужто африканские львы страшнее большевиков?". И активнейшим образом сотрудничал с новой властью. Не будем забывать, что именно в советские годы он стал возглавлять Петербургский Союз писателей. Он всегда был человеком поступка. Его и убрали, как яркую личность.

Такого бы нам сейчас, в современную литературу. Так не хватает. Для либералов все равно, всегда он будет чужой. Русский рыцарь чести. Поэт героического начала. Человек безупречного поэтического слуха. Обладающий утонченным чувством Империи. Покоритель диких пространств, и при этом бесконечно русский по образу жизни. Гумилев оставался неким "невольником чести" — непреклонным в своих протестах против инфляции священного слова, которое поэту дарует Бог. В устах поэта, утверждал Гумилев, никакая мысль не может быть ложью, она может быть только правдой. И разве не годятся для наших дней его слова о том, что любой человек обязан "оставаясь при любых убеждениях, честно и по совести служить своей Родине, независимо от того, какая существует в ней власть". С другой стороны, какое тонкое предчувствие революции: "В диком краю и убогом/ Много таких мужиков./ Слышен по вашим дорогам/ Радостный гул их шагов…" Мы уже слышим эти шаги.