Критик сомневался, мучился, терзался... Вдруг — "Ответ пришел неожиданно. От человека бесконечно от меня далёкого, откровенно мной презираемого — от поэта Василия Федорова". Что значит "откровенно" — презрительно писал о нём? И при жизни? Как можно-с! Нет, он презирал в душе, там у него большие ёмкости для самой мерзких гадостей. И потом это гораздо удобней, безопасней, а вот теперь, когда Федорова нет в живых, можно и откровенно.
Но за что же критик презирал автора около пятидесяти книг, составивших 5 томов собрания сочинений, лауреата и Российской, и Всесоюзной премий, наконец, поэта, человеческим и творческим кредо которого были слова:
Достались мне крепкие руки бойца
И сердце сестры милосердной.
За что? Почему? Только потому, что у самого руки шулера и сердце гадюки... Он знал Федорова "только в лицо", поскольку оба в одно время учились в Литературном институте. "Никаких отношений, говорит, у нас не было. Даже не здоровались". Но Сарнов "знал" про него, что он автор поэмы "Проданная Венера". То есть, не только хотя бы один том, но и поэму-то он не читал, а только "знал" о ней. И опять с чужих слов сплетник заявляет, что она написана "убогим стихом" и лживо, издевательски и безграмотно пересказывает её содержание. Например, называет при этом Л.М.Кагановича, а тот никакого отношения к поэме не имеет. "Не вызывало сомнения и принадлежность Федорова к "патриотическому", т.е. к черносотенному крылу отечественной словесности".
Господи, какой бездонный резервуар злобы! Ведь и не знает человека, и ничего не видел от него плохого... А я знал Федорова очень близко не только потому, что принадлежу к тому же "крылу", но и по институту, и по работе в "Молодой гвардии", и просто по жизни, в частности, и по застольям. И потому мне смешно читать дальше: "Однажды этот Вася в Малеевке, войдя в столовую, как обычно пьяный в драбадан, провозгласил своё жизненное кредо: "Если ты уехал в Израиль — ты мой лучший друг! Если остаёшься здесь — ты мой злейший враг!"
Ну, во-первых, какое же тут "жизненное кредо"? Это всего лишь частный вопрос об отношении к уезжающим евреям и к остающимся. Но обличитель уверен: всё, что люди говорят о евреях, это не что иное, как непременно "жизненное кредо". Вот такой тупой гиперболизм или еврецентризм, что ли, в духе которого он, например, уверяет ещё и в том, что член Политбюро А.Жданов лично занимался его делом об исключении из института, а другой член Политбюро В.Гришин лично звонил домуправу о слежке за Беней. Ну, просто диво дивное! Человек так напичкан пудами прочитанных книг, что цитаты торчат у него отовсюду — из обоих ушей, из обеих ноздрей, кажется, даже... И не знает, не понимает простейших вещей! Ну, не могли, Беня, заниматься тобой члены Политбюро, для этого были соответствующие инстанции, службы, люди... Не сечёт! Во-вторых, в столовой Малеевки Федоров мог прямо обращаться только к тем евреям, которые остались, сидели в зале, но никак не мог говорить о своей дружбе тем, кто уже уехал и находится на берегу Мертвого моря. Наконец, за все годы при неоднократных застольях я ни разу не видел Федорова "пьяным в драбадан" и способным на такие выходки. Он бывал вспыльчив, но никогда не переступал границу приличия.
А то, что Сарнов и на сей раз врёт, он сам тут же и доказывает: "Для меня это было моментом истины. Вот так же, наверно, мыслит и чувствует Солженицын". Да какой же это "момент истины", коли "истина" обретается по аналогии: если А так, то и Б так. А кроме того, как же Федоров мог стать "моментом истины" для сомневающегося критика в 1990 году, если он, Вася-то, умер в 1984-м. Ах, Беня... К слову сказать, ты родился и вырос в столице, был в семье единственным ребёнком, которого родители по четным дням кормили черной икрой, по нечётным — красной, поили в такой же очередности то апельсиновым соком, то томатным. А Федоров был девятым ребенком в бедной крестьянской семье. Что такое лебеда, слышал? А потом, когда ты пакостничал в тылу, Вася работал на авиационном заводе. Что такое завод, знаешь?