Газета Завтра 965 (19 2012)

Услыхав это слово, я мгновенно забыл обо всём, что волновало меня. Вот оно! Наконец-то! Я не понимал, почему плачет мама, почему не радуется отец. Я радовался... Радость моя была искренней, неподдельной. Случилось, наконец, самое главное — то, к чему мы всё время готовились, чего так долго ждали!" (Скучно не было. М., 2004, с.76). Чего мы ждали-то, опять спрошу, — братания? Ах, как жаль, что рядом не оказался Евгений Халдей! Вот был бы снимочек для "Истории Великой Отечественной войны" о том, как Беня Сарнов радовался предстоящему братанию с немецким рабочим классом в форме фашистской армии, — ему же внушили уверенность в неизбежности этого, и он верил. А ведь парню было уже не десять-двенадцать, когда мальчишки играют в казаков-разбойников, а пятнадцать лет, комсомолец, ровесник тех девушек, что на Никольской, потрясенные, слушали Молотова.

Странно, то же самое читаем у Григория Бакланова: "Мы обрадовались, когда услышали по радио: война! Люди плакали, какие лица были у людей! Даже сейчас, когда смотришь эти старые фотографии — люди под репродуктором слушают заикающуюся речь Молотова — мороз пробирает по коже..." (Жизнь, подаренная дважды. М.,1999. с.32). Это ещё удивительней: Бакланову было в тот день без пустяка уже восемнадцать лет, окончил школу, студент техникума. Да, как сказал классик, "страшно далеки они от народа".

Но тут есть и существенная разница. Бакланов рассказывает, что они с приятелем побежали в военкомат, но нас, говорит, прогнали, "наш год ещё не призывали". Действительно, до 18-ти у него не хватало двух-трех месяцев. Недолго было подождать, и тогда взяли бы. Но Гриша вскоре оказался в эвакуации на станции Верещагино. Это под Пермью, в тысяче километров от родного Воронежа, который немцы захватили только через год с лишним. Там, когда ему шел уже 19-й год, его взяли в армию, и вскоре он оказался на фронте. А Сарнов, когда ему исполнилось 18, на фронт почему-то не попал и вообще в сапогах или в обмотках его никто никогда не видел, а только в штиблетах и тапочках. И это при всём его ликовании при известии о войне. То есть он ликовал, твердо зная, что пойдут на фронт, будут воевать, рисковать жизнью и погибать другие, а не он. Правда, неосознанное "чувство тревоги" тоже зародилось, но что оно значило рядом с таким бурным ликованием в первый день.

"Когда началась война, — продолжает не ликующий, а уже обличающий Сарнов,— Сталин впал в такую глубокую прострацию, что готов был предложить Гитлеру Украину и все другие, уже захваченные, земли". Готов был!.. И что, позвонил Гитлеру, а тот трубку не взял или не захотел никакой Украины? "Сталин, выйдя из прострации..." Право, тут лучше сказать о своей собственной прострации, уже дошедшей до полоумия, а у Сталина в первые сутки войны состоялось 29 встреч, бесед, совещаний с разного рода и уровня руководителями страны, во время которых было принято множество важнейших срочных решений. А всего за первую неделю — 173 встречи, по 25 встреч в день. И это только в служебном кабинете, что зафиксированы. А встречи могли быть и на квартире, и на даче, и ещё где-то. Попробовал бы сам Беня побеседовать за день хотя бы с десятком соседей, таких, допустим, как Сванидзе и Млечин, и хотя бы на одну тему — как лучше солить капусту.

"...Выйдя из прострации, Сталин наспех соорудил вместо рухнувшей идеологической схемы другую, призвав на помощь великие тени русских полководцев, в том числе и тех, которые ещё вчера третировались". В великой речи 7 ноября 1941 года на Красной площади Сталин напутствовал солдат, что текли могучей рекой мимо Мавзолея: "Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков — Александра Невского, Димитрия Донского, Кузьмы Минина, Димитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова!" Да, было время, когда кое-какие из этих имен третировались. Ещё как! Например, стихотворец Джек Алтаузен глумился не только над Мининым и Пожарским, но и над родиной:

Подумаешь, они спасли Россию!

А, может, и не стоило спасать?