Газета Завтра 971 (28 2012)

Девушка шла, бедрами демонстрируя готовность к самому смелому знакомству. О готовности публично отчитывались и все остальные части тела а также накинутые на них предметы туалета, хотя еще убедительнее отчитывались об этом вещи не накинутые: даже невнимательному взгляду была заметна в девушке необязательность такой условности цивилизованного общества, как одевание. Может, она просто считала это пустой затеей. Немного странно: чем больше у нас говорят о цивилизованности общества, заклинают, дескать, "мы — цивилизованное общество", и даже в каких-то строгих по отбору списках по этой части фигурируем, тем больше в одеянии и поведении мы галопируем в сторону общества дикого, самых ранних этапов становления, периода "обнажённой натуры", что легко угадывается в учебнике истории именно по внешнему виду первобытных людей — минималистов в одежде. 

Как правило, человек смотрит вперёд на уровне своих глаз. Поскольку рост у меня чуть выше среднего, то обычно взглядом попадаю на лицо. И вот вижу: идёт — ни дать, ни взять — послушница монастыря, с которой хулиганы (а их ныне немало колобродит по нашим просторам) сорвали головной убор. О, как естественна при этом зримая мною гамма чувств поруганной невинности, попранной добродетели, всяких других похвальных и высоко ценимых девичьих качеств. А когда я взгляд невольно опустила! Ого! Да хулиганы просто распоясались! И раздели "послушницу" почти донага. 

Потом такие девы с невинными выражениями лиц, при этом в сорванных одеждах, пошли буквально косяком. Чё деется! Но поскольку этому косяку не виделось конца, пришла мысль: да в стране и послушниц столько нет. Что-то тут не так. Видимо, разделись юные особы все-таки добровольно. Но выражение лиц-то где такое возьмешь? Невиннейшее! Оно меня в заблуждение и ввело. Просто невероятное сочетание: такое выражение лиц и такие туалеты. 

Купилась, надо сказать, не я одна. Приятель, уроженец портового города, трижды чемпион мира по борьбе, повидавший жизнь и её жиличек и в родном портовом, и на раскрепощенном западе, рассказывал, как вечером в бар, где они сидели с друзьями, зашла девчонка, в смущении и растерянности встала возле двери, неуверенно оглядываясь, примостилась на край стула у барной стойки, теребила сумку, опустив глаза и краснея. Было понятно, что она не в своей тарелке, попав сюда случайно, сгорает от стыда и смущения. На улице лил дождь, и приятель решил, что девчонка просто пережидает непогоду. Подошел, предложил сесть к ним, спортсменам, за столик. Она отнекивалась, краснея. Он понимал её застенчивость и настаивал на покровительстве, уверяя, что никто не тронет, и давал гарантии относительно соблюдения чести. Девчонка в ответ на его нарастающее покровительство, не меняя невинного выражения лица, прошипела: "Пошел…! Я на работе".

 Приятель уверен — ни одна Сара Бернар не сыграла бы так, как безвестная в портовом баре. Он — стреляннейший воробей, повидавший девиц по всему миру, так попался! 

И что же из всего этого? Почти ничего. Совсем не моралите и призывы: "Постыдитесь! Где ваша девичья честь?!" Боже упаси! Не только при этом призываю "не будьте ханжами", но и обязуюсь от лица всех близких: не будем ханжами. Нет и нет, и не к тому разговор. А вот знакомый с тех пор уверен, что все бабы… Одним словом, сало оно и есть сало.

Уличное кафе при дорогом заведении. Столики стоят как возле стены, в отдалении, так и расставлены посреди тротуара — натыкаешься, обходишь. Натыкаюсь на деваху, с босыми ногами забравшуюся на стул, с отрешённым видом погружения в смыслы пялящуюся в книжку. Название — на французском. Этакая демонстрация естественности, порыва, влечения к высокому. И чтобы все видели! Потому и не уселась хотя бы в отдалённой от пешеходов части, а непременно — поперёк дороги. Что там босые ноги и неэстетичная поза в многолюдном месте! Смотрите, какая я вся отрешённая! Видимо, отмороженные бандерши и откровенные шалавы всем надоели, и в этом сезоне мода на невинность и стыдливость. Но при этом у соискательниц и опасение: как бы незамеченной не остаться.

В годы студенчества у нас была группа возвышенных барышень, которые по причине хрупкого здоровья не посещали ни субботники, ни в колхоз не ездили. Не царское это дело. И вот эти барышни в перерывах между парами, мчась из одной аудитории в другую, вдруг усаживались на ступеньках лестниц и начинали возбуждённо спорить, выкрикивая: "Монтескьё! Фуко! Мандельштам!" Не помню, чтобы они в аудитории такие споры вели, а именно перегородив лестницу! Она их вдохновляла на высокие споры о прекрасном. На миру и дискуссия пафоснее ведётся! При этом более рациональных и меркантильных существ я редко встречала. Ни по какому распределению они после университета и не подумали ехать, обстряпав устройство на теплые местечки весьма прагматично.