Газета Завтра 993 (50 2012)

Сорок лет назад вышла моя первая довольно посредственная повестушка "Белая горница". И вдруг какие-то волны пошли вокруг моего имени, похвальные слова пузырились и лопались, испуская шум. И это после того, как появились "Последний поклон" Астафьева, "Последний срок" Распутина, "Привычное дело" Белова", "Пиво на дорогу" Галкина, рассказы Евгения Носова, Виктора Лихоносова, романы Абрамова, — и вдруг разглядели тонкий листик розовой сыроежки, которую и в руках-то не удержать, рассыплется — приткнувшейся к белым боровым грибам, что багрово-загорелой шляпою видны за километр. И первым поздравил Василий Иванович, с которым я никогда не был знаком, коренастый, бородатый мужичонко из Тимонихи, внешне сердитый, супистый, с колючими, как шилья, глазами, шепелявой говорею, боящийся праздных мыслей.

При концах дней своих, чувствуя неизбежность ухода, как истинно русский глубинный человек, Белов запечалился, что так поздно приник к Богу: "Эх, кабы раньше мне пристать к церкви… Пораньше бы разглядеть в ней спасение. Я бы такого написал!"

…Да нет, батюшка, возможно, что ничего бы не написал — слился бы с церковью, напитался бы её ладаном, её торжественной грустью, этой временностью жизни на земле, окунулся бы в святоотеческие книги — и утонул бы в них с головою, согнал бы с сердца крестьянскую плотскую тоску по земле, сокрушающую жалость к русскому мужику, тянущему вековечное ярмо, сопнул бы праотеческий, от солнца, круг жизни, а обавные мистические предания заменил бы молитовкой — и угодил бы ты, Василий Иванович, по крутому самолюбивому характеру своему иль на каторгу за богоискательство вместе с Осиповым и Бородиным, иль в алтайские староверческие скиты по реке Белой, а то и просто затаился бы от мира в скрытне где-нибудь под Устюгом иль Ярославлем за перепискою древлих книг… И не было бы ни "Привычного дела", ни "Плотницких рассказов"…

Чтобы излить на бумаге искренний поклон церкви, как Шмелёв, ("Лето Господне") надо сызмала, с пелёнок вариться в православном густом бульоне, чтобы каждая мышца прониклась религиозным чувством, и дух того варева естественно напитал каждую волоть души. А ведь мы-то, поморяне, при Советах жили без Христа, вне обителей и храмов, без креста на груди, без образов в углу, без колокольных звонов, без осиянных торжественных праздников, без сладко пахнущих свечей, без кадильницы, без кулича и пасхи, без того церковного лада, который каждой мелочью устрояет Господа в душе. Если бы лет сорок тому (случись так) Белов ушел в веру, восхитился бы её глубиною, её вечным праздником, открылся бы ей всем своим душевным и духовным составом, одержимо приник к святоотеческой книге, то, боюсь, он бросил бы литературу, посчитав её за лукавство, как изношенное, но ещё обольстительное платье, но если бы вдруг и продолжил писать, то уже словом хладным, округлым, копируя евангельские притчи, и невольно пренебрёг бы и горячей жалостью к простецу-человеку, и его косным живым языком, каким разговаривает с нами мать-сыра земля. Белов, прежде мельком думая о Боге, однако исповедовал Его заповеди, всю жизнь боролся с собою плотским, перемогал в себе животное, не зная того, упорно притулялся к Христу, прилепливался к Нему, как к Отцу, свои страсти неустанно подбрасывая в костерок творчества — вот это духовное пламя, вырывающееся из книг наружу, и обжигает читателя. Писатель, как и монах, вырастает из страданий, он добровольно натягивает на свою шею тугое ярмо, тащит часто на раменах непосильный крест учителя, ещё и не помышляя о Христе.

Навестил ВасилиЯ ИвановиЧа незадолго до кончины. Пришли с Виктором Лихоносовым, писателем чрезвычайно теплым, душевным, как и вся его проза. До свидания я тушевался, не знал, как себя повести с болезным, которого крепко приковал недуг. Лихоносов вошел и громко приветствовал, без размышлений: "Василий Иванович, здравствуй, дорогой! Узнал — нет?" — "Узнал", — невнятно, глухо, запинаясь языком, ответил Белов, и на лице появилось слабое подобие улыбки.

Тут и я осилил внутреннюю робость: "Здорово, что ли?" — Протянул руку, Белов ухватил. — "А ну, жми крепче". Пальцы Белова неожиданно оказались цепкие, сильные. Какое-то отражение уверенности и торжества загорелось в глазах. Василий Иванович приподнял левую руку, пошевелил ногами, показывая, что вполне крепок и хочет жить. Ну, а что выхудал — это дело наживное; была бы кость, а мясо нарастет.

Воистину: "Видит око, да ум неймет". Ведь плохонек лежит, а нисколько не верится, что у последнего рубежа. И неужели Господь не помирволит, не продлит дни?.. Руки, ноги, голова — всё на месте, так зачем отбирать Белова от нас? Надежда не оставляет человека до последнего часа, вот и сочиняем независимо от Бога дальнейшую его жизнь.

…А вскоре Василия Ивановича не стало. Отправился последней дорогою в Тимониху к мамушке под прислон.

…В чем удивительная отличка писателя от прочих, в сонме уходящих? Каждый, уплывая, забирает свой мир с собою; выдающийся писатель, уходя, оставляет свой мир на земле, в книгах…

Рекомендуем к прочтению: