Газыри

Чего только с ребятами не случалось! В суматохе отставали от помогавших им взрослых, ночевали в поле одни, прибивались к отступавшим бойцам… Вместе с остатками разбитого полка попали в окружение, долго скитались по лесам и после жестокого боя вышли к своим только они — двое маленьких братьев.

И опять рядом тащились пешком и рядом тряслись в телеге, среди раненых солдат рядком сидели в кузове грузовика или, тесно прижавшись друг к дружке, спали на полу в переполненном душном вагоне.

Иногда у них днями не бывало во рту и маковой росинки. Пожилые беженцы отдавали им, случалось, последний кусок, делились крохами. Находились добрые люди, которые ненадолго оставляли их пожить у себя, и за это время обоих слегка подкармливали, чинили одежонку, обстирывали, а потом собирали узелок, подсаживали в поезд, и они все ехали и ехали вглубь России, пока через полгода, исхудавшие и вконец оборванные, не оказались в далеком зимнем Новосибирске.

Павлика тут взяли в детский дом. Алешу одна сердобольная женщина пристроила работать в пекарню.

Он здесь возле теплого хлеба отошел, отогрелся. А у Павлика были плохи дела. После стольких дней голода никак не мог он поправиться. Ноги его не держали, постоянно кружилась голова, и целыми днями он теперь лежал на кровати.

Однажды, когда Алеша пришел проведать Павлика, детдомовский врач сказал ему:

— Очень твой братишка ослаб. Сейчас его хоть слегка поддержать бы. Самую малость подкормить, чтобы опять на ноги стал… Впрочем, зачем я тебе это говорю? Ты и сам еще маленький — что ты можешь придумать?

И тогда Алеша решился.

Украсть хлеб в пекарне можно только из печки — дальше, когда его вынимали, с него уже не спускал глаз специально приставленный сторож.

Алеша выхватывал раскаленную форму, вытряхивал из нее дымящуюся буханку, прятал под рубахой и, согнувшись, выбегал из пекарни, мчался, что было духу в детский дом.

Там он первым делом отламывал брату, а остальное честно, до последней крошки делил между такими же, как Павлик, ослабевшими от голода да от горького сиротства мальчишками.

Горячие, исходившие жаром буханки обжигали кожу, и скоро живот у Алеши покрылся незаживающими рубцами, до него больно было дотронуться. Но каждый день он снова и снова, согнувшись, бежал в детский дом, чтобы покормить маленького брата.

Потом Алеша попался.

Женщины, работавшие в пекарне, били его и приговаривали:

— Мало ему, что сам тут брюхо набьет, он еще спекулировать взялся!

— Сам маленький, годами не вышел, а под суд нам идти!

— Да кабы ж это первый раз, а то глянь, какие волдыри — он его давно уже на базар таскает.

Алеша клялся, что не знает, где в городе базар, что хлеб носил в детский дом для своего больного братишки, но его не хотели слушать, пока кто-то не крикнул:

— А погодите, бабы! Надо в детдом сходить… Может, и правда, — брат?

В детский дом пошел сам главный пекарь, недавно вернувшийся с фронта одноногий пожилой инвалид. Разыскал маленького Павлика, сказал ему:

— Я от Алеши…

— Дядя хлеба принес! — громко закричал Павлик, и тут же пекаря жадно, как галчата, окружили десятка два малышей.

Он погладил каждого и тихонько выбрался из кружка, сказав, что передаст хлеб с Алешей.

И до конца войны потом каждый день Алеша получал от пекаря теплую буханку хлеба, которую он относил в детский дом…

…Алексей Петрович остановил машину.

Мы попрощались, и братья уехали.

Я стоял на краю тротуара, смотрел, как в глубине улицы медленно истаивают красные огоньки.

Час был поздний. Порывистый ветер с шорохом тащил по стылому асфальту темные покоробленные листья. Тускло поблескивали схваченные первым морозцем лужицы. Черное пустое небо дышало близким снегом.

Я опять поглядел вслед машине, и откуда-то издалека до меня донесся такой отчетливый на осеннем холодке, такой знакомый дух горячего хлеба…

Рассказ, и правда что, незатейливый, без всяких литературных наворотов, как теперь впору выразиться. Услышал тогда эту историю, растрогался и по горячим следам пересказал ее. В один присест написал.

Года через два или три после этого домой мне позвонил известный тогда телевизионный журналист: мол, только-только вернулся с Севера и привез мне передачу от знакомого летчика — мешок мороженой пеляди. Помню, как он кричал в трубку:

— Приезжай срочно, старичок, она стремительно тает! Не приедешь сегодня, сам начну ее хавать!

Конечно, я тут же рванулся к нему домой, выхватил этот уже подтекавший тяжеленный мешок и первым делом хотел отделить для него несколько рыбин, но он нарочно нахмурился:

— Обижаешь, старичок, обижаешь!.. Ты думаешь, наш общий друг, северный ас, тебя наградил пелядкой, а меня нет?.. Нас у него застопорила пурга, пили спирт, трепались, он о тебе упомянул: можешь, говорит, привет ему передать? Отчего же нет!.. Нашел он пару пустых мешков, пошли в какой-то деревянный сарай, полный мороженой рыбы, он говорит: я буду ему мешок накладывать, а ты себе — мешок, только смотри, не обижай себя… я себя, старичок, не обидел! Если бы не ветер в спину — не дотащил бы!