Где Бог, когда я страдаю?

«Я не знаю, ни кто вверг меня в наш мир, ни что такое наш мир, ни что такое я сам; я нахожусь в жесточайшем неведении… Твердо знаю я лишь одно — что очень скоро умру, но именно эта неминуемая смерть мне более всего непостижима.

И как я не знаю, откуда пришел, так не знаю, куда иду, знаю только, что за пределами земной жизни меня ждет либо вековечное небытие, либо длань разгневанного Господа, но какому из этих уделов я обречен, мне никогда не узнать. Таково мое положение в мироздании, столь же неопределенное, сколь неустойчивое. И вот мой вывод: ни в коем случае не следует убивать время на попытки разгадать уготованный людям жребий. Может быть, я и рассеял бы хоть отчасти свои сомнения, но не желаю тратить на это силы, шага лишнего не сделаю, чтобы найти ответ».

Глядя на легкомысленных людей, Паскаль в изумлении качает головой:

«Что за чудовищное зрелище являет собой человеческое сердце, в котором крайняя чувствительность к любому пустяку уживается с поразительной бесчувственностью к самому важному! Непостижимая зачарованность, противоестественная слепота, знаменующая всевластие той силы, которая их наслала!»[12]

Некоторые религии либо полностью отрицают боль, либо пытаются подняться выше ее. Христианство же стоит на том, что страдание — это реальность нашего мира, доказательство его падшего состояния. Многие не принимают христианское объяснение происхождения страданий. Но мысль о том, что страдание вошло в мир в результате злоупотребления данной человеку свободой, идея мира грандиозного, но падшего, соответствует реальности — двойственной природе мира и обитающего в нем человека.

Мы похожи на людей, переживших кораблекрушение, — на Робинзонов, выброшенных на пустынный берег. От прежней жизни у нас остались лишь немногие реликвии.

Честертон так пишет о христианском мировосприятии: «Современный философ твердил мне, что я — там, где и должен быть, а я не находил себе места. Но вот я узнал, что я — не там, где надо, и душа моя запела, как птица весной. Внезапно осветились забытые комнаты в сумрачном доме детства, и я понял, почему трава всегда казалась мне удивительной, как зеленая щетина гиганта, и почему я так скучал по дому у себя, на земле».

Оптимисты пытались убедить его, что этот мир — лучший из возможных, но он никак не мог с ними согласиться. Христианские утверждения о том, что мы выброшены на мятежную планету, оказались убедительнее:

«А главное, встала на место проблема оптимизма, и в тот же миг мне стало легко, словно встала на место кость. Чтобы откреститься от явного кощунства пессимизма, я нередко называл себя оптимистом. Но современный оптимизм оказался унылым и лживым — он тщился доказать, что мы достойны этого мира.

Христианская же радость стоит на том, что мы его недостойны»[13].

Бывает, что мегафон боли производит обратное действие: люди отворачиваются от Бога, который допускает страдание. С другой стороны, боль, как это было с Честертоном, способна привести человека к Богу. И как радостно верить Богу, когда Он говорит, что земная жизнь — еще не конец, и Он готовит прекрасную обитель для тех, кто последует за Ним на этой охваченной страданиями планете.