Где эта улица, где этот дом

Улица была пустынна и мертва. Почтовые ящики набиты письмами, которым суждено остаться без ответа. Безмолвны антенны, связывающие трубы сгоревших домов. Нелепы вывески бывших магазинов. Жалки фашистские лозунги, намалеванные на стенах и заборах. Пусты автоматы – продавцы сигарет. И один только флюгер на высоком шпиле ратуши добросовестно продолжал указывать направление ветра. Маленький бронзовый всадник, венчающий флюгер, как бы стремился сорваться со шпиля и ускакать с попутным ветром в дымное небо.

У контрольного пункта за ратушей Горбань решил дождаться попутной машины, чтобы скорее догнать полк.

– А вы что за люди? – заинтересовался лейтенант, начальник контрольного пункта. – Из какой части?

– Второй номер савельевского пулеметного расчета! – представился Горбань. – Может, слыхали? И в газетах писали.

– Нет, не слышал.

– Ну как же! Потом сержант Приходько тем пулеметом командовал. Знаменитость! Слыхали?

– Нет, не слышал.

– И про Приходько не слыхали? – удивился Горбань. – Как же это?

Он даже отступил на шаг от собеседника. Горбань хотел сказать всем своим видом и тоном: «Что же это вы, дорогой товарищ? Пеняйте на себя. Ничем помочь не могу».

В кузове полуторки Кривоносов уступил Горбаню место на покрышке запасного колеса, и тот принял услугу как должное. Горбань сел, а белый длинный сверток положил подле себя на колесо.

Они миновали угловой дом с кондитерской, где впервые увидали Приходько, проехали ворота, под которыми ждали его, миновали площадь и кирху с могилой Третьякова у ее подножия. Пулемета на паперти уже не было: комбат сдержал слово.

Кирха осталась далеко позади, а Горбань и Кривоносов продолжали молча смотреть на колокольню, на ее изуродованную верхушку.

Машина вырвалась из каменной тесноты городского предместья. По сторонам дороги, сколько доставал глаз, лежали поля серого снега. Снег, покрытый копотью и сажей, напоминал пепел.

– Пора и нам за дело приниматься, – сказал Кривоносов.

– За делом и едем, – наставительно ответил Горбань. Он чувствовал себя обязанным наследовать все традиции расчета и поэтому, очевидно, усвоил манеру Третьякова разговаривать. – Или, думаешь, курорт для тебя на берегу моря открыли? Как же, держи карман шире! Курорт! Не забудь на диету попроситься.

– Зачем на диету? Что дадут, то и будем кушать, – миролюбиво и серьезно ответил Кривоносов.

Горбань ничего не сказал. Он с головой закутался в плащ-палатку, прячась от леденящего, порывистого ветра. Оба сидели за кабиной машины, но ветер все-таки дул им в лицо. Чехол «катюши», шедшей следом за полуторкой, был выгнут, как тугой парус.

Ветер дул со стороны города. Он выдувал пепел и золу с пожарищ, он нес с собой навязчивый запах гари.

Где эта улица, где этот дом

Генерал дал отпуск всем четырем саперам, подорвавшим мост.

Мельничук уехал куда-то на Полтавщину. Скоморохов – в Вологду, Гаранин подался в городок Плёс, лежащий на Волге, а Вишняков заявил, что едет в Смоленск.

– Ну куда ты поедешь? – пытался отговорить его взводный Чутко. – Человек ты одинокий…

– «Одинокий», «одинокий»! – передразнил Вишняков. – Может, у меня родные в Смоленске проживают. Откуда ты знаешь?

– Насчет родных ты, конечно, заливаешь, но отговаривать больше не стану. Сам пожалеешь.

– Все едут, один я сиди на месте! Раз отпуск дан, значит, имею полное право уехать! – ворчал Вишняков, укладывая вещевой мешок.

Насчет родни Вишняков соврал, но оставаться очень не хотелось: что он, хуже других, что ли? А кроме того, Вишнякову показалось, что взводный отговаривает его от поездки с умыслом: не хочет остаться без помощника, боится лишних хлопот.

– Не найду родичей – могу сразу обратно податься, – сказал Вишняков, уложив в мешок сухой паек.

При этом он примирительно протянул взводному пачку «Дели» – подарок генерала.

И только когда Вишняков взгромоздился на попутную машину и полк остался далеко позади, его начали одолевать сомнения. Может быть, Чутко прав? Какой смысл мытариться несколько суток и вернуться более одиноким, чем прежде!

Чем дальше он отъезжал от полка, тем сиротливее и неуютнее чувствовал себя в кузове чужой машины.

Смоленск встретил его толкучкой у железнодорожного переезда. По обе стороны путей толпились машины. Все нетерпеливо поджидали, пока маневровый паровозик, страдающий старческой одышкой, угомонится и перестанет шнырять взад-вперед, как казалось всем шоферам, без толку и без всякого смысла.

Шоферы давали гудки, иные пассажиры нетерпеливо покрикивали на стрелочницу у шлагбаума. Вишняков достал кисет и спокойно стал сворачивать самокрутку. Торопиться ему было некуда.

Потом он слез с машины, чинно поблагодарил шофера и не спеша направился в город. Он шагал по тротуару, старательно обходя бело-голубые лужи, в которых отражалось апрельское небо.

До этого Вишнякову довелось побывать в Смоленске раз в жизни, полгода назад, когда их батальон первым вступил в заречную часть города. Дивизия их носила с того дня название Смоленской, и Вишнякову, когда он собирался в дорогу, казалось, что по одному этому он будет чувствовать себя в городе как дома.