Где кончается мир

Что ж, Юан знал Библию гораздо лучше могильщика. Он помнил библейский рассказ о другой пещере, где замечательный безгрешный юноша Давид отыскал своего смертельного врага царя Саула и застал его спящим рядом с мечом. Юный Давид мог бы убить злодея Саула прямо на месте, во сне, но, будучи человеком праведным, он предпочёл оставить ему послание, сообщающее: Я был здесь. Я мог бы убить тебя. Я пощадил твою жизнь. Взяв меч царя, он отрезал кусок от его плаща.

С помощью Кейнова же ножа Юан, охваченный праведным гневом, как-то умудрился откромсать штанины от «пасторовых» запятнанных, бесформенных штанов, свисающих с потолка в свете свечей. Вшитые в них для теплоты перья измученным ангелом опустились на пол.

* * *

– Ты порезал его портки? – спросил Фаррисс.

– Он не постится, и бдение не несёт, и не воздерживается ни от чего! – простенал Юан и немного описал, что он видел. – И спал он на здоровенной кровати с перьями! Вместе с Джоном.

Мурдо взревел, как раненый лев, и уронил лицо в ладони.

– Так что я сделал, как святой Давид из Библии! – сказал Юан.

– И ты не забрал трутницу? – не веря своим ушам, спросил Донал Дон. – Ты отрезал штанины его портков, но и не подумал взять трутницу?

Юан его не понял:

– Но это же было бы воровство, мистер!

Младшие мальчишки (несведущие в библейских историях) сочли невероятно смешным, что Юан порезал Коулу Кейну штаны. Но мужчин лишь шокировала упущенная возможность. Юан закрыл рот в мрачной тишине.

Если бы не сломанная рука, Донал Дон сам бы полез до Верхней Хижины и немедленно забрал бы трутницу. Говоря это, он сверлил взглядом мистера Фаррисса, потому что хотел, чтобы туда отправился именно он. Если бы Дон мог, он бы встряхнул Фаррисса как тряпку – вытряс бы из него Килдскую Тоску, вернул ему краски. Но Фаррисс был вялым и больным, кожа его стала бледной и воскоподобной, а мысли никак не желали превращаться в слова. Он походил на потухший костёр, последние угольки которого умирают.

Внезапно Мурдо рявкнул, что он с радостью отправится наверх и перережет Кейну глотку. Никто не принял его предложения. Никто, кроме Куилла, не понимал, почему Мурдо так гневается; почему, в последовавшей за его словами тишине, у него так громко и яростно скрежещут зубы.

– Obà, друг. Успокойся, – сказал Куилл. – Завтра пойдём вместе.

Переправа

Джон взбиралась к Верхней Хижине с «пастором», боясь немыслимого, гадая, кто шепнул её секрет Кейну. Его представлением об отшельничьей жизни она оказалась приятно удивлена. Ей нравилась еда, и её самым большим страхом – ну, вторым самым большим страхом – было то, что Кейн станет отказывать себе (и ей) в радостях ежедневной трапезы и только лишь пить по воскресеньям птичий бульон, пока они оба не умрут от святости. Но выяснилось, что обязанности Джон как его прислужника у алтаря состоят в том, чтобы приносить птиц и перья из каждого клейта на расстоянии двадцати чейнов[2] от пещеры и готовить еду. Кейн оказался обжорой и лентяем.

Что же до самого большого её страха – он поутих, когда Кейн продолжил называть её «парень» и «мальчишка», продолжил рассуждать о политике и мочиться у неё на глазах. По её опыту, никто из мужчин с Хирты не стал бы делать ничего подобного в присутствии женщины. Она по-прежнему не понимала, почему Кейн выбрал её вместо набожного маленького Юана, но уже скоро выяснила. Кейн, несмотря на свою страсть к нравоучениям, был из тех, кто предпочитал утруждаться как можно меньше. Внешность Джон – сильной, проворной и плотной – говорила о том, что она может подносить и таскать, готовить и шить и не устанет так быстро, как мальчишки потощее.

На третий день, когда за гигантский пик Стака не зацепилось ни одного облака, Джон разглядела далёкий Скай. Это было редкое и волнительное зрелище, но Коулу Кейну она говорить об этом не стала: он велел ей отвечать только тогда, когда заговорит с ней первым. От этого её существование делалось мирным, хоть и немного одиноким.

* * *

Однако теперь «пастор» неистовствовал.

Проснувшись и обнаружив, что штанины его портков обрезаны на уровне бёдер, Коул Кейн обвинил Джон. А кто ещё, в конце концов, мог это сделать? Осыпая своего прислужника шлепками и тумаками, он содрал со спины бедняжки лохмотья, намереваясь устроить абсолютно заслуженную порку. И тут, сквозь красную пелену ярости и метель кружащихся перьев он сделал второе за день открытие. То, чего он не понял, три недели проспав спина к спине с Джон, открыл ему один порыв гнева.

Оказалось, что Джон вовсе не мальчишка. Человек, стоявший перед Кейном теперь, трясущийся от холода и страха, определённо был не мальчишкой.

– Противоестественное создание! Ты что такое?