Где найдёшь, где потеряешь. Повести

Все было ясно, ясно как день, но Галай почему-то «полез в бутылку» совсем по-мальчишески. Он стал кричать, что понимает, что извинился бы сам, что гривастый тоже виноват — нерасторопный. Трос ерзает, пружинит — надо смотреть. Другим не досталось, только ему вот. И вообще, чего это он приказывает, за горло берет, требует, прямо как в милиции?..

Неизвестно, чем кончилось бы увертливое многословие механика, если б Алеша дождался финала. Однако ждать он не захотел. Повернулся и, ни слова не говоря, пошел прочь вместе с царапиной на щеке и едва сдержанным негодованием. При этом он знал, с горечью понимал, что багермейстеру доложат: так, мол, и так, в результате салага опять не работал, бездельник.

«Но что я мог сделать? — мысленно обращался Алексей к орденоносному, симпатичному начальству. — Капитуляция, говорите? Нужен отпор? Какой тут к черту отпор!.. Уйду я от вас. Не хочу. Лучше уж экспедитором в мамину контору».

А действительно, не лучше ли было бы ему, в общем-то, комнатному парню, бежать с земснаряда от греха? Где здесь экзотика, обещанная Колей? Где творчество, коллектив? Разве таким он видел, готовясь, радужно представляя в мечтах, свое будущее производство?

Да… Так-то оно так… И все-таки…

И все-таки Алексей Губарев никуда не делся, не сбежал. Минуло время, страсти, как говорится, улеглись. Тем более Галай хотя не извинился, но оправдался очень извинительно. По этому случаю он даже полную смену словечки «салага» и «гривастый» не употреблял. Старик пригласил сыграть в домино. А Дворянинов уже совсем не замечал, что его подшефный читает художественное.

Целое лето купались, всякий солнечный день. Мимо плавали белые яхты, внося разнообразие. Кто-то из другой смены притащил старый, но здорово поющий приемник — тоже хорошо. Ко всему прочему, зарплата, соответственно летней выработке, даже возросла, что приятно отразилось на костюмах Алексея и его культурном отдыхе. И все были довольны: мама, папа, Марина, сестра. Все гордились им и радовались за него. А вот сам Алеша почему-то не радовался.

— Как на работе? — спрашивала Марина иной раз.

— Да так, — скупо отвечал он, — молотим. В прошлый месяц сто десять процентов плана дали…

И все. И больше ничего. Сказать своей девушке о том, что на работе скучно, бездельно, что не хватает ему чего-то, Алеша стеснялся. Впрочем, он и не понимал: какого рожна еще надо? Знакомые ребята завидуют его удачной судьбе. Так ведь и в самом деле — недурно устроился! Многое на земснаряде просто отлично, большего желать нельзя. Кое-что не идеал, но терпимо. Почему же — томление, неудовлетворенность, ожидание неизвестно чего? Почему обидчивая мыслишка об уходе не забывается, всплывает в сознании, как буй, и маячит, и не тонет в глубинах памяти? Последнее время она даже чаще приходит на ум. Может, и правда пора подавать заявление?

Однажды послали Алешу в бортовые отсеки трюма. Дали бидон сурика, дали кисть, объяснили, что надо сделать. И предупредили: в таких помещениях, где доступ воздуха невелик, следует быть поосторожней с ядовитой краской.

— Закружится голова — сразу вылезай, — напутствовал Старик. — Не закружится — все равно вылезай, не сиди там долго без передышки. Почувствуешь себя плохо — брось совсем, остальное докрасишь потом, в другую смену. Понял? Все понял? Хорошо? Ну, давай.

Алеша спустился туда через маленький люк, принял снизу бидон, принял свет — переносную лампочку на длинном шнуре. Для начала он конечно огляделся с интересом. Анфилада отсеков тянулась по всему борту далеко-далеко и напоминала внутренний мир старинной субмарины. Малогабаритные сводчатые комнатки с лепешками заклепок и болтов на стенах и потолке отделялись одна от другой стальными переборками, а в них — овальные проходы. Чтобы перейти из отсека в отсек, нужно было и нагибаться, и высоко ногу задирать — ну совсем как на подводной лодке!

— «Наутилус»! — громко сказал Алеша. — Капитан Немо. Ого!

Звук голоса сжался в тугой комок, прокатился под сводами гулким кегельным шаром. Кратенькое немелодичное эхо, словно тампоны, прильнуло к ушам. Стало таинственно, одиноко и даже чуть-чуть страшновато. Но Алеше понравилось это все. И безнадзорная самодеятельность с краской и кистью тоже нравилась чрезвычайно.

Он покрывал суриком стены, и пол, и потолок, красил и красил размашисто, щедро. Никто не кричал на него, что не так, никто не смеялся, когда капал себе на голову. А кроме того, сперва можно было любую картину нарисовать и уж потом по ней малярничать в свое удовольствие. Правда, сильный, дурманящий запах не очень приятен и в горле стоит комком, но сурик есть сурик, его предупреждали, а вытерпеть не столь уж трудно.