Где наша не пропадала

Борьки были каждый сезон новые, а коза Майка жила долго. Сначала мы держали корову. Февралькой звали. Но с сенокосом было тяжело. Косили по-партизански, на лесных полянах, подальше от глаз – земля-то вокруг колхозная. Частенько случалось, что засекут косарей, но не штрафуют, даже выговора не сделают, а потом, когда сухое сено уже в копешки сметано, – приезжают и увозят. И никому не пожалуешься. Устал батя от таких приключений, корову продали и завели козу – на нее все-таки легче наворовать.

И вот как-то в конце каникул подзывает меня батя и говорит: «Слушай, Леньчик, коза у нас разболелась, отведи-ка ты ее в деревню к дяде Грише, а он там с ветеринаром договорится».

Сам батя отвести не мог, с радикулитом маялся, а мне все равно делать нечего и, главное, идти надо было в Новоселье, в деревню, где самые лучшие яблоки. Три километра – дорога недлинная, но одному топать все-таки скучновато, и я заманил с собой Крапивника, вдвоем и за яблоками лазить сподручнее.

За лечение Майки батя велел передать двадцать пять рублей: старыми, разумеется, но это все равно больше, чем теперешние два пятьдесят. Идем мы с Ванькой и мечтаем: вот найти бы нам такую бумажку, сразу бы купили по пистолету-пугачу, гору пистонов, а на остальные обязательно халвы.

Мечтаем, фантазируем, и вдруг Майка наша как сиганет в сторону, да как припустится, да не куда-нибудь, а прямиком на конюшню Феди-бобыля. Вроде и больная, а носится как сумасшедшая, хорошо еще не в лес чесанула, попробуй там излови. Подбегаем к конюшне, а из ворот навстречу нам – Федя. Я же говорил, что он со своими лошадьми не расставался. Встал поперек пути, посмеивается: куда, мол, пострелята, намылились? А мы: как куда? Коза убежала. Нам не до смеха. А он знай похохатывает. Ничего, мол, страшного, успокоится, потом сама выйдет. Ну, если дядя Федя говорит, значит, так оно и есть, он любую животину, как себя, понимает. Я присел у тополя, жую травиночку, жду. А Ваньке, будто муравей под рубаху заполз, ерзает, не сидится ему. Шепнул, чтобы я без него не уходил, а сам побежал за конюшню. Зачем – не сказал. А возвратился с такой ехидной мордочкой. И снова на месте усидеть не может. К Феде-бобылю пристает – не пора ли на Майку посмотреть, может, успокоилась уже? Конюх сердится, пугает, что бельма на глазах вырастут, и от ворот не отходит.

Смотрю на них, чую, что оба хитрят, а спросить не решаюсь, боюсь, что Крапивник потом засмеет.

Однако дядя Федя не обманул. Майка вышла и спокойная, и послушная. И мне как-то спокойнее стало. Один Ванька дергается. Торопит меня. Только смотрю, что Майку он не в сторону деревни погоняет, а к магазину. Я снова ничего понять не могу. Тогда он возьми да и спроси: знаю ли я, чем коза заболела. А мне откуда знать. Заболела чем-нибудь, если к ветеринару отправили и двадцать пять рублей дали. А он: «Да не надо ей уже никакого ветеринара, ее Гоша вылечил».

А Гошей звали здоровущего черного козла, которого Федя-бобыль держал на конюшне, чтобы тот своим духом ласок и хорьков отпугивал. Они ведь не только мышей ловят и кур таскают, они лошадь до смерти могут защекотать. Смелые, ничего не боятся, кроме козлиного запаха. Говорили, что Гоша этот раньше в цирке работал. Но однажды не в духе был и наподдал под зад жене начальника милиции. Та его по брюху погладить хотела. А ему не понравилось. Начальнику милиции тоже не понравилось, что его законную супругу какой-то цирковой козел боднул. Казус-то при свидетелях получился. И пришлось Гошу увольнять, потому что милиционер грозился дело на дрессировщика завести. Тут Федя-бобыль и подвернулся, купил его за бутылку «сучка». На конюшне Гоша подобрел и никого не трогал, но кое-что от цирковой жизни в нем осталось. Сунет ему беломорину кто-нибудь из мужиков. А он – чмок, чмок – как заправский курильщик дым кольцами пускает. Если водкой угощали, еще смешнее исполнял – лизнет из чашки и сразу же: ме-е-е – закусить просит.

К нему-то наша Майка и чесанула. Ванька для того и убегал, чтобы подсмотреть. Тут он и растолковал мне про капусту и крапиву, и даже про аборты.

Получилось так, что двадцать пять рублей, предназначенные для ветеринара, мы сэкономили. Оттого и спешил Ванька к магазину. Да я и сам давно уже облизывался, глядя на пугач с пистонами.

Ох и настрелялись же мы в тот день. Зашли в лесок, привязали Майку на полянке с густой травой, а сами устроили игру в пограничников. Палили, не жалея пистонов, даже по две штуки заряжали, чтобы выстрелы гремели, как настоящие.

Хватило нам и на халву.

Возвратились домой поздно вечером. Батя спросил, почему так долго ходили. Я сказал, что по дороге в деревню Майка убегала четыре раза, а ее, сумасшедшую, и вдвоем не сразу поймаешь. Дурачком прикинулся.

«А когда назад вели, не бесилась?» – лениво так спросил, якобы без особого интереса.

Спокойная, говорю, прямо шелковая.

Маленький был, а хитрый, как по нотам разыграл. Батя после таких подробностей словно забыл про Майкину болезнь. А мне только этого и надо. Через неделю я уже и пугач свой прятать перестал.