Где не было тыла (Документальная повесть)

— Подразделение наше под городом растрепали, правда, и фрицев немало положили, но мы отошли… А больных направили на Херсонес… Вот я и здесь — не очень весело ответил мой земляк, ни слова не сказав, почему у него на голове окровавленная повязка.

Пока мы беседовали с Федором, Мохов принес полбутылки теплой воды. Трудно было догадаться, где он достал ее, ведь в районе 35‑й батареи никаких источников не было.

— Пейте, а к вечеру достанем еще и еды. Попили? — довольным тоном продолжал он с какой–то хитринкой в глазах, — а теперь вам на закусочку еще одно «блюдо». — Он вытащил из кармана аккуратно сложенную газету и подал мне: — Читайте. Статья о вас!

На развороте листа бросились в глаза две колонки с заголовком: «Сила примера коммуниста»[5]. Статья с некоторыми подробностями описывала боевые эпизоды взятия высоты 157,5. Внизу статьи стояла подпись: И. Маслов.

— Кто такой Маслов? — спросил я Николая.

— Не знаю, товарищ комиссар, кто–то из политотдела приходил в полк, беседовал с бойцами…

— Какие еще новости в полку? — обратился я к Николаю.

Мохов смахнул пепел с сигареты, посмотрел на Мороза, как бы советуясь:

— Новости? Майор Субботин возвратился в полк, вылечился… Онилову представили к званию Героя Советского Союза, убит комроты Соляник…

Я не дослушал Николая — в голове пронеслись и перемешались мысли: радостные — о награде Ониловой, печальные — о смерти Соляника. Последнее сообщение особенно расстроило меня: я как наяву видел перед собой розовощекого, жизнерадостного, с пухлыми губами Соляника. В памяти возникли все, кого уже не было в живых: Беда, Паскудин, оружейный мастер полка лейтенант Гагуля, Онилова, Коваль… Я отгонял мысль о том, что еще ждет защитников Севастополя до конца сегодняшнего дня, завтра… Прижатые к этому маленькому кусочку берега, мы жили надеждой на подкрепление, на ответный удар по врагу…

Я смотрел на загорелую широкую грудь старшины, лихо выбивавшуюся из–под бескозырки черную прядь волос, улыбающиеся с мальчишечьим задором глаза и немного позавидовал ему: здоровый, красивый — впереди не жизнь, а сплошное радостное счастье…

— Николай, после войны что будешь делать?

— В морское училище пойдет и… до седых волос, — поторопился ответить за друга Мороз.

— Нет, моряков и без меня хватит. Пойду учиться на художника.

Я вопросительно посмотрел в глаза старшины.

— Знаете, хочется изобразить развалины Севастополя, горы трупов, взрывы снарядов, пламя и дым над городом, падающие самолеты и как… мы брали высоту 157,5…

— Как же это ты на одной картине уместишь? — нетерпеливо заметил Мороз.

— Так не в одной…

— Значит, решил? Но что–то картины у тебя получаются какие–то мрачные, — заметил я.

— Товарищ комиссар, я так и хочу — мрачные и страшные, чтоб люди боялись войны и не затевали ее.

Беседа была прервана — все подняли головы: со стороны моря «рама» вела прямо на нас пикировщиков.

— Ложитесь! — вдруг крикнул Мохов и свалился на меня.

В ту же секунду раздались взрывы и на нас посыпался каменный дождь. Мороз, стряхивая пыль с гимнастерки, будто ничего не случилось, заметил:

— Опять выпачкался. И до каких пор ходить грязным? А что, комиссар, может, освежимся? Вода теплая.

Предложение было заманчивым. Вода привлекала не столько своей теплотой, сколько прохладой.

— Отмочите повязки морской водой, — посоветовал Мохов. — Вода йодистая, раны быстро заживут.

Мы с Морозом разделись, осторожно спустились по острым камням под навес скалы.

— Вспомни, Алексей, Краснодар, — заговорил Федор, осторожно плеская на свои худые ноги воду, — какая теплая водичка на Старой Кубани… Роскошные лодочки, тысячи загорающих. А на Затоне — вода прохладная, тополя, детский пляж, а за рекой — лес, — убаюкивающим голосом перечислял местные достопримечательности Федор.

— Только некогда было ими пользоваться, все были заняты.

— Да и это — правда.

И вдруг раздался предостерегающий голос Мохова:

— Опять летят!

Самолеты, залетая со стороны моря, один за другим ринулись в пике. Вдоль берега заухали тяжелые взрывы. Одна, две… десять, одиннадцать… Через наши головы, словно выпущенные из гигантской пращи, летели в море камни. В сплошной пелене пыли и дыма слышались крики, стоны.

Когда самолеты ушли, мы не торопясь вылезли из воды. На берегу суматошно бегали, кричали раненые, лежали убитые, зловонно–кислый дым постепенно сползал к воде. Не узнали мы и того места, где раздевались.

— Николай убит! — крикнул Федор.

Мохов лежал ничком. Из темени его сочилась кровь. Долго и безмолвно мы смотрели на боевого товарища.

Под небритым подбородком Федора судорожно перекатывался кадык, крупные градинки слез скатывались по щекам. Я смотрел на Мороза, склонившегося над телом убитого, и вспомнил, как во время февральских боев Федор взрывной волной был опрокинут, потерял сознание. Тогда Мохов, отстав от меня, бросился к другу и вынес его из опасного места.

Словно очнувшись от тяжелого кошмара, Мороз хрипло проговорил:

— Дорогой мой художник! Друг! Надо похоронить его по–морскому. Николай любил море…

Федор вытащил из кармана перочинный нож, спорол с бескозырки Мохова ленту, разрезал пополам: