Где не было тыла (Документальная повесть)

— Как там сказано, не помнишь? — недоверчиво спросил Мороз.

— Как же не помню? «По приказу Верховного командования Красной Армии 3 июля советские войска оставили город Севастополь…»[7].

Вечер наступал быстро. Над нами выстелилось темное южное небо, со всех сторон обступила полная неожиданностей ночь. Люди примолкли.

Прислонившись спиной к стене кювета и запрокинув голову к черному небу, я смотрел на серебристую россыпь звезд. В голове роились обрывки дневных разговоров раненых: все собирались на ночной прорыв. Моя группа целиком поддержала это настроение.

С бруствера посыпалась земля и послышался приглушенный голос:

— Где комиссар?

Это был связной, посланный мной на розыски штаба какой–либо оставшейся в обороне части. Необходимо было во что бы то ни стало наладить связь с соседом.

— Разрешите, — присаживаясь возле меня, начал связной. — Нашел я штаб 79‑й бригады, разговаривал с капитаном третьего ранга Никульшиным и, как вы наказывали, доложил обстановку, мол, группа раненых бойцов и командиров… оружия мало, патронов нет… Товарищ Никульшин приказал объединиться с моряками 9‑й бригады и прорываться из окружения.

Легко сказать «объединиться», но как это сделать с горсткой почти безоружных бойцов?

Внезапно над нами взвилась красная ракета. Со стороны гитлеровцев началась учащенная стрельба.

— К прорыву!

Бойцы стремительно выскакивали из кювета и исчезали в темноте.

— Вперед, за Родину!

— Ура–а–а! — кричали на флангах.

Мы бежали вперед, натыкаясь друг на друга. Гремели разрывы гранат. В ночной темноте трудно было управлять боем. Но, очевидно, бойцов толкало вперед неудержимое желание смять врага, прорваться. Они сами знали, что делать.

— Даешь, товарищи, прорыв! — кричали справа от меня.

— Смерть фашистам! — слышалось слева. Мы падали и снова поднимались, бежали в самое пекло боя, где неумолчно трещали автоматы и пулеметы.

Вдруг впереди раздался взрыв. Еще один, еще. Меня швырнуло на землю. Я услышал: «Минное поле, товарищи!».

Очнувшись, увидел: прямо на меня бежали люди, а впереди сплошной стеной вспыхивали огоньки выстрелов. Эти вспышки слепили глаза, я попытался подняться, но кто–то силой придавил меня к земле.

— Ложись! Видишь, сплошной заградительный…

— Отходят! — негромко заметил другой голос.

Позади нас грохотали разрывы вражеских снарядов.

Танки огненной стеной опоясали поле.

Кто–то упал рядом.

— Прорваться невозможно, — прохрипел он. В горле у него клокотало-—Майор убит, передайте, что я ранен…

— Товарищи, отходите! — скомандовали справа.

По спине поползла теплая струйка. «Наверно, лопнул шов незажившей раны», — мелькнула мысль. Кружилась голова. К горлу подступила тошнота. Сказывалось крайнее напряжение, голод, бессонные ночи…

Я все же добрался до берега и свалился, щека коснулась влажного песка. Это было последнее мое ощущение.

Толчок в голову заставил меня открыть глаза и сесть. «Неужели уснул?» — подумал я и посмотрел на часы. Было шесть утра. Значит, я пролежал несколько часов на мокром утоптанном песке. Кругом лежали и стояли люди, стонали раненые. Где же моя группа?

Необычной была эта мертвая тишина на берегу. Ни одного выстрела. Не слышно и шума самолетов. Изредка доносились возбужденные голоса:

— Попали в мышеловку.

— Теперь не уйти отсюда…

— Смотрите, немцы!

Последний возглас, изумленный и тревожный, заставил меня вскочить на ноги. Через толпившихся раненых, наступая на лежащих, я вышел за выступ скалы и увидел на той стороне залива над краем обрыва — немецкого офицера. Он стоял, широко расставив ноги, одной рукой упирался в бедро, а другой вертел трость. В нескольких шагах от него солдаты в касках 'и с автоматами на груди равнодушно разглядывали советских солдат, толпившихся под скалой. На розовато–голубом фоне утреннего неба черные фигуры фашистов казались особенно зловещими.

Шатаясь от слабости и головокружения, я брел от одной группы бойцов к другой. И тут вдруг увидел Федора Мороза. Сначала мне показалось, что он сошел с ума. Наклонившись, он резким движением перочинного ножа полоснул по голенищу сапога. Не успел я окликнуть его, как он сорвал с руки часы и ударил их о камень.

— Вот вам пожива, сволочи!

— Федя, ты что? — я схватил друга за руку и, насколько позволяли силы, сжал запястье.

— Алеша, жив? — с изумлением воскликнул Мороз и бросился обнимать меня.

— Ты чего бесишься? — я кивнул на разрезанное голенище.

Федор угрюмо насупился.

— А что, фрицам оставлять? Пусть голым берут.

— Ты что, собрался умирать?

Я посмотрел на него. Глаза покраснели и припухли, из–под изорванной гимнастерки видна была волосатая грудь. Лицо землистого цвета, небритое, на седой голове — помятая пилотка, на шее — грязный бинт. Конечно, после четырехсуточных напряженных боев, без воды и пищи… Но ведь Федор командир, а по командиру равняются бойцы. И вот эта грудь и рваное голенище.

— Федя, я тебе ни комиссар, ни командир, — тихо, но достаточно настойчиво сказал я. — Приведи себя в порядок и помоги мне собрать остальных наших людей.