Где нет параллелей и нет полюсов памяти Евгения Головина

Помню, один друг, делясь своими впечатлениями от встречи с Эженом, рассказывал: «Он на меня посмотрел, и я вдруг почувствовал, как во мне заметалось какое-то существо, ища выхода». Вот это очень точно — именно что-то начинало в тебе метаться, какая-то тень, если ты не до конца открывался. Нужно было реально открыться реальной возможности смерти здесь и сейчас, сиюминутно, иначе — ничего. Только полная открытость, полная сдача. Это происходило один раз, это происходило два раза, десять, сто…

Генон пишет, что реальное изменение всегда происходит в темноте. Совершенно верно. Потом, уже при условном свете, ты начинал осознавать, точнее, чувствовать всем телом, что с некоторых пор уже что-то есть. Что есть? Это. Часто Эжен брал за горло и требовал: «Сделай это!» Что — «это»? В какой-то момент плаванья, уже, так сказать, постфактум, становилось ясно, «что». Но не было момента перехода от «еще нет» к «уже есть» — он был сокрыт в темноте. Только тонкий шок осознавания: «да, я уже могу и делаю». Что интересно, как-то не возникал вопрос: когда это началось?.. Скорее, нет — вопрос был в другом: «когда это кончится?», ибо все это было ужасно.

Гейдар Джахидович говорил сегодня о том, что ужас — не эмоция. И я вспомнил, как много лет назад в какой-то момент вошел в состояние необычайно легкой и радостной ненависти. Она жива во мне до сих пор, спасибо Эжену. Что это было за состояние? И правильно ли называть его состоянием? Это было светлое, абсолютно не агрессивное пространство играющих сил, в нем хотелось быть, в нем хотелось остаться. В этом состоянии ненависти можно было жить, и оно было преисполнено любви, но для меня это была именно ненависть…

Может быть, пройдет время, и кто-то напишет обо всем этом «специальную» мудреную диссертацию. Несомненно, найдутся люди, которые будут писать совершенно безумные работы, скажем, на такую тему: «Эмфатическая палатализация в произношении Эжена». Запросто. Что угодно. И это по-своему будет весьма интересно и увлекательно.

Вернусь к трансцендентной прививке. Этот парадоксальный и не поддающийся формализации опыт уводил от всего умопостигаемого и теоретического. А его результат был абсолютно практическим и витальным. Это ощущается прямо здесь и теперь, мы это носим в себе, в своем теле. И я считаю, что один из аспектов нашей миссии в том, чтобы нести дальше эту драгоценную «заразу», некогда нам привитую. Общение с Эженом отнюдь не закончилось, для многих и многих оно только начинается. Трансцендентную прививку можно получить через чтение его произведений (только для этого, как он часто повторял, необходимо научиться читать!) либо через какую-то иную — интеллектуальную или практическую — реальную вовлеченность в избранную сферу действия. Заратустра, покидая учеников, говорит им: «Вы еще не искали себя, когда обрели меня. И до тех пор, пока все вы от меня не отречетесь, я к вам не вернусь». На определенном этапе очень важно посвятить все силы внутренней работе отречения. И не бояться заболеть.

Если вы получите эту трансцендентную прививку, вы не перепутаете ее ни с чем, это будет абсолютно. Не будет ни сомнений, ни вопросов. Главное, не бойтесь этим заболеть. Заболеть и никогда не переболеть. Трансцендентная «зараза» беспощадна, она дарует нам болезнь от всех лекарств, которыми нас тщетно соблазняет этот мир.

В. И. Карпец К.ю.н., доцент социологического факультета МГУ Головин как человек премодерна и последний язычник

Верно то, что игра Евгения Всеволодовича в некую языческую гирлянду — это игра лишь для внешних. Это с одной стороны. С другой стороны, это можно прочитать совершенно иначе, восприняв языческую гирлянду Головина как нечто абсолютно реальное. И отвечая на вопрос, который мы сегодня здесь себе задаем и который возникал неоднократно — о том, кто же такой Головин, можно было бы сказать, что Головин — это в каком-то смысле последний язычник, человек абсолютного Премодерна. Причем под абсолютным Премодерном следует подразумевать именно не Премодерн, включающий монотеистические религии, а Премодерн, им предшествующий. Если, конечно, это можно называть язычеством — здесь большой вопрос, к которому мы еще вернемся.

И дело не в том, что у Головина где-то в деревне была бабка в роду, знающая эти вещи, как о том ходили разговоры, — это могло быть, но точно так же этого могло и не быть, — это не имеет абсолютно никакого значения. В любом случае, кем бы он ни был генетически и генеалогически, можно сказать, что этот человек не монотеистической реальности как таковой. Он очень хорошо чувствовал это и понимал. Отсюда возникающие вопросы в связи с проблематикой алхимии и герметизма, которые, как известно, Головин не отождествлял, считая алхимию монотеистической традицией, а герметизм нечто иным. При этом он — человек, каким-то образом попавший в современную монотеистическую среду, потому что советская среда вполне монотеистична, точно так же как и постсоветская.