Где ночует зимний ветер

— Зови меня лучше Степой. Дядей Степой, я так уж привыкла.

— Ладно.

— Чайник давно поспел. Я схлопотала фронтовой бальзам.

На маленьком кухонном столе стояла бутылка с водкой. На тарелке закуска.

— Садись! — Степанида Ивановна оторвала от угла газеты длинную полоску бумаги. Насыпала махорку. Ловко свернула толстую цигарку, а потом старательно заклеила ее языком.

После войны папе никогда не хватало папирос. Он покупал себе махорку. Ее продавали стаканами на рынке. Смотря на Степаниду Ивановну, я вспомнила об этом. Часто я думаю о папе. Если бы он был жив, все было бы по-другому!

— Садись, Анфиса! Лет тебе сколько?

— Семнадцать… Месяца еще не хватает, через месяц будет ровно семнадцать.

— Так и подумала. Посмотрела на тебя на вокзале и вспомнила свою молодость. Бросилась на твоих обидчиков. Другие проходят мимо, а я не могу оставаться равнодушной… Не могу видеть безобразия… Семнадцать лет… Вроде бы вчера мне столько было… Вспомнила и захотелось с тобой по-фронтовому посидеть… Ты не удивляйся, что я в сапогах и брюках… Тянет к ним… Родными кажутся… Я себе немного налью, законные сто граммов, как гвардейцам давали во время войны. Ну, за твою жизнь, за твои семнадцать лет!

Степанида Ивановна улыбнулась. Морщинки разгладились, и она показалась мне еще молодой и даже красивой. Она наколола вилкой соленый огурец, протянула мне:

— Попробуй! Семнадцать лет… Нет, не вернуть мне… Прошла молодость.. Но я не жалею… Краснеть не приходится… — Она задумчиво откинула голову назад и негромко прочитала:

Я ушла из детства в грязную теплушку,
В эшелон пехоты, в санитарный взвод.

Замолчала. Глаза ее заволокло слезами.

— Вот и вся моя биография в этих двух строчках. — Сказала тихо, увидев, что я уставилась на нее. Не обращай внимания.

Дальние разрывы слушал и не слушал
Ко всему привыкший сорок первый год!

— Не могу я эти стихи без слез читать. В госпитале записал мне их один старшина — прямо за душу берет… Дочкой ты могла бы моей быть, да нет у меня детей, так случилось… Бабье это горе, а я тебе расскажу… понимаешь… Знаешь, где горком комсомола? Знаешь! Вот и хорошо. Может, когда побываешь еще там… В сорок первом году я записалась в горкоме добровольцем на фронт. Зоя Космодемьянская тоже там свою путевку получила. Но я не буду ничего говорить о ней. Не знала я ее. А люблю. Люблю за храбрость. Она линию фронта перешла с партизанами, а меня в госпиталь направили работать. Ты видела раненых? Нет? А мы разгружали эшелоны. Каждый день они приходили с фронта. Одни солдаты без рук, другие без ног. Кладем на носилки, несем в палату. Стон стоит кругом, кровью пахнет, гноем. Поначалу у меня с непривычки голова кружилась, а потом привыкла. А все равно носить лежачих трудно. Мужики тяжелые, надорвалась я тогда. А теперь рожать не могу!

Степанида Ивановна замолчала. Жадно затянулась. Я заметила, что у нее дрожала рука. Скоро махорочный дым, как густое облако тумана, скрыл ее от меня. Показалось, что она ушла куда-то далеко-далеко. И от этого голос приобрел какую-то особую удивительную силу. Говорила она медленно, как будто сама прислушивалась, отдавшись воспоминаниям.

— Госпиталь наш отправили на фронт. Медленно двигался эшелон, подолгу стоял на станциях и перегонах. Из вагона видели сожженные деревни. Черные обгоревшие трубы печей и деревья. По дорогам валялись разбитые машины, танки.

На одном перегоне налетел фашистский бомбардировщик. И хотя на вагонах нарисованы красные кресты, он бомбил. Часть вагонов сгорела, паровоз взорвался. Пришлось нам идти пешком. Дорога незнакомая. Осень, грязь. Продукты скоро кончились, которые удалось унести из вагона. Питались картошкой, рыли в полях, варили под дождем. Спали под дождем.

Дошли пешком до Старого Оскола. Баня там была. В левую дверь пускали парней, а нас, девчонок, со двора. В парилке все и встречались. Понимаешь, никто не хихикал, не грохотал. Умели нас уважать…

Степанида Ивановна замолчала. Я не видела ее лица, но показалось, что она рукой смахнула слезы.

— А вышли мы, девчонки, одеваться, раздают чистое белье — кальсоны и солдатские рубашки. Вот тут-то мы и задали ревака. В бане крепились, хотя там и стыд терпели, а здесь всех прорвало. Плачем в три ручья. Наконец, догадались, стали кальсоны обрезать, заработали иголками. А рубашки пришлось подворачивать.

Женщина снова раскурила цигарку. Облако синего дыма качнулось и медленно стало подниматься кверху.