Где обитают дикие леди

Я не могу не расстраиваться, когда думаю об этом – хотя понимаю, почему они так себя чувствуют. Чем моложе каллиграф – тем менее отточено его мастерство – с этим не поспорить. Альбомами с печатями сюин[24] очень дорожат, и если уж мастеру доверяют нанесение печати – люди хотят, чтобы все было исполнено предельно аккуратно. Им хочется видеть красивую каллиграфию. У меня своего альбома нет – но если бы был, уверена, я бы относилась к нему так же. Но в конце концов все понимают: смысл нанесения печати как раз в этой непредсказуемой, неповторимой встрече мастера с ее будущим обладателем. В этом-то и кроется весь интерес.

Закончив работать кистью, я накрываю изображение аккуратно подобранным по размеру листом тонкой бумаги для промокания чернил и закрываю альбом. Через «промокашку» я по-прежнему вижу буквы, которые нанесла на бумагу, – но вижу словно на отдалении, что всегда несколько смущает меня. Одно из моих занятий в свободное от каллиграфии время – нарезать листы промокашки пополам так, чтобы они точно подходили к альбомным листам. В храм постоянно приходят за печатями, так что если я не уделяю времени нарезанию промокашки, мне часто ее не хватает.

– С вас триста иен, – говорю я, протягивая владелице альбом с обложкой из покрытой узорами бумаги васи[25]. Похоже, она приготовила деньги заранее – монетки сразу оказались у меня на ладони, словно она фокусница. Небо было хмурым, накрапывал дождь, и три серебряные монетки блеснули на его фоне особенно ярко.

Наверное, посетительница где-нибудь посмотрела мои работы: стоило мне убрать монетки, как она заговорила:

– До чего же красивый почерк! – Казалось, эти слова произнесли себя сами.

– Спасибо. – Я подняла голову и тут же машинально опустила. Мне трудно смотреть людям в глаза при разговоре.

У большинства людей очень характерное выражение лица, когда они видят мою каллиграфию: нечто среднее между удивлением и удовлетворением. Оно будто говорит: «А хорошо, что мы доверили этой девчонке наш альбом». Кажется, чем сильнее они сомневаются в моих умениях поначалу, тем больше радуются результату работы после. Вряд ли я виновата в том, что они привыкли недооценивать способности молодых женщин – таких как я. Но видя их удовлетворение, я всякий раз облегченно вздыхаю.

Я училась каллиграфии с самого детства. Другие дети у нас в школе кривили носы: каллиграфия – это не круто. Но мне нравилось ощущение спокойствия, которое я испытывала во время занятий. На разложенных передо мной листах бумаги простота действительности обретала форму посредством чернил: чернильные линии намечали мне путь к бегству от шумной суеты внешнего мира.

Когда я училась в вузе, главный священник местного храма стал страдать хронической болью в спине, и сосед предложил меня в качестве потенциальной замены. Так началась моя первая работа в качестве храмового каллиграфа. Если быть точнее – я занималась не только каллиграфией, но и всякими мелкими поручениями – которые мне тоже нравились. В выполнении устоявшегося, неизменного списка заданий каждый день я находила нечто приятное.

Даже после выпуска из университета я продолжала посещать уроки каллиграфии, и мне стали поступать предложения о работе. Время от времени, по другим дням, я ходила работать в другие храмы, но занятия там были практически те же. Каждый день я сидела в храме с кистью в руках и писала.

Я обнаружила, что мне нравится сидеть в прихрамовом помещении, где находится рабочее место каллиграфа – там еще продаются талисманы и эма – особые деревянные таблички, на которых записывают молитвы. В храм приходили самые разные люди, делали свои разные дела и уходили. В каждом храме были постоянные посетители, которые заглядывали каждый день, и со временем я начинала узнавать их в лицо. Иногда они приносили мне в подарок что-нибудь сладкое – например моти[26]. Наверное, я им казалась забавной: сидит молодая девушка с кистью и в монашеском одеянии, совсем одна, и без конца пишет. Мне постоянно говорили, что мое лицо не отличается выразительностью.

В храмы приходили чтобы помолиться. Пожелания могли быть разными: благополучие семьи, успешное поступление, счастливая дорога, отведение несчастья, любовные удачи и многое другое. Они молились, а я наблюдала за ними. Хоть я и приходила в храмы практически каждый день, я ни разу не совершала молитву. Наверное, мне недоставало не только выразительности, но еще и развитых чувств: я имею в виду, что понятия не имела, ради чего мне молиться. Я ничего не хотела. Даже в детстве, когда на Танабату[27] все дети что-нибудь загадывали и записывали желания на бумажке, мне ничего не приходило на ум. Но сам процесс оставления надписи на маленьком листочке мне до того нравился, что я выдумывала желания произвольно – просто чтобы их записать. Я и для друзей норовила написать бумажку с пожеланиями.

Даже романтические отношения не представляли для меня большого интереса. Они случались, а потом заканчивались – всякий раз без особого энтузиазма с моей стороны.