Где пальмы стоят на страже...

Услышал веселый ее голосок, звеневший среди других детских голосов из-за садовой стены.

Хотел было попросить, чтоб позвали, благословить надо бы… Но в горле всё мешало что-то. Он еще повертел как-то странно шеей… Нет, всё мешало… Наконец отказался от усилья. Молча помахал крестному и дернул повод.

Ослик затрусил по дороге…

Еще некоторое время виделся он, всё удаляясь, — прямой, вытянувшийся, слишком длинный на своем маленьком ослике, как смешной Дон Кихот, уезжавший в неведомое.

Отто Лара Резенде

Мельница

Шико видел, как Розарио вышла из кухни, прошла мимо заброшенной печи во дворе и направилась к навесу, где сложены дрова. Он мог бы поклясться, что она говорила сама с собой, он точно слышал, ворчала что-то, недовольная, упершись рукою в бок, глядя куда-то поверх всего. Взяла топор, подобрала с земли несколько поленьев, положила поудобнее и стала рубить, постанывая.

— Розарио! — позвал Шико.

Негритянка обернулась, щурясь. Длинное платье выказывало еще резче ее худобу. Приложила руку к глазам, вглядываясь в горизонт, но надеясь, что Шико где-нибудь тут и сейчас объявится. Поскольку его все не было, Розарио кинула топор и решительно пошла к кустику перца, где прятался мальчик.

— И где носит? Сопли-то утри! — сказала она, вытирая Шико нос холщовым передником, пахнущим кухней. Потом, внимательно оглядев мальчика, заметила, что ноги у него все в грязи.

— Да где ж ты так завозился, сынок? — спросила Розарио, гладя его по жестким курчавым волосам. Потом оправила на нем платье своими худыми, прохладными, чисто вымытыми пальцами: — Бедняжка!

Негритянка всегда ухитрялась как-то позаботиться о нем, помочь ему. Бежать надо, уверяла она. Искать приют где-нибудь в другом месте. Уйти отсюда… И сейчас, как все время в последние дни, она повторила:

— На ферму к твоей тетке Доре, она — хорошая.

Шико и сам думал про ферму тети Доры. Туда отвезли маленького братишку, новорожденного. Всех детей роздали родственникам и знакомым после того, как мать умерла. Это на время, утешал отец, но у отца и у детей стоял комок в горле: все были уверены, что никогда уж больше не соберутся под одной крышей. Смерть матери, внезапная, придавила их. Они смотрели друг на друга, не видя. Все смутно чувствовали, что здесь, у этого гроба, кончилась их семья. Новая жизнь, слепая, темная, начиналась с этой минуты. Крестный Шико, вернувшись с похорон, милостиво предложил взять мальчика к себе. И тотчас же подъехал на своей холеной крупной кобыле, обнял вдовца и посадил мальчика позади себя. Огромная, гривастая, величественная, кобыла ровным шагом пошла по дороге. Шико не оглянулся.

— Держись крепче, — сказал крестный, ничего более не прибавив за всю дорогу.

Грудь сжимало, в горле пересохло… Шико вспомнил покойную мать, видел вновь ее лицо, ее длинные черные волосы, слышал вновь ее голос. Шико крепко держался за пояс крестного. Крестный был огромен, спина у него была широкая, как стена — и, как стена, безмолвная, враждебная. Солнце жгло. Маленькой робкой пяткой Шико касался потного бока лошади. Боялся, что старая шапчонка упадет с головы, старался не задеть большим пальцем босой ноги высокий сапог крестного. Весь напрягшись, старался противостоять тряске, избегать соприкасаний с этой потной враждебной спиной сидящего впереди человека, ни разу не обернувшегося к нему. Кобыла шла крупной резкой рысью, дороге, казалось, не было конца. Наконец въехали на широкий двор фермы, крестный спешился и отдал первый приказ:

— Отведи лошадь в стойло! — И, не обернувшись, не сняв широкополой соломенной шляпы, вошел в мрачное приземистое строение, служившие ему домом.

Шико так и остался возле лошади, не зная, что с ней делать. Хотелось плакать. Сердце его билось, как маленький зверек, зачем-то попавший в ловушку, расставленную для хищников. Тут-то и появилась Розарио, насупленная, с сердитыми глазами. Уперлась руками в бока и обошла его кругом, разглядывая. Крикнула работника, чтоб отвел лошадь, взяла из рук мальчика узелок с платьем и повела в дом. У Шико подкашивались ноги после долгой тряски, болели бока, спину нажгло, вот-вот пойдут пузыри. Вечером Розарио приготовила ему таз с теплой соленой водой, чтоб обмыть спину. Дала ему чашечку жидкого кофе и заперла в тесную комнатушку, пахнущую соломой. Все было непонятно, безразлично, глухо… Шико спрятал голову под жидкое одеяло, и сверчки с жабами отделили его своим пеньем от остального мира.

Дни и ночи сменяли друг друга, но жизнь остановилась. Шико никогда больше не слыхал вестей об отце, уехавшем куда-то далеко, в другие края, в поисках новой, другой какой-то жизни или просто забвения. Братья, тетя Дора, весь мир отступили куда-то назад, умерли вместе с матерью. Крестный часто ездил в город, но ничего ему не рассказывал. Верхом на высокой своей лошади, мрачный, далекий, отдавал он несколько быстрых, отрывистых приказаний и уезжал. Возвращался, когда его меньше всего ожидали, с тем же замкнутым лицом, снова отдавая приказания и выговаривая за недосмотры.