Где пальмы стоят на страже...

Шико сбежал вниз по холму так, словно тело его было полым внутри и ничего не весило. Ветер раздувал на нем рубашку, хлестал его по лицу, свистел у него в ушах. Прошло два года, с тех пор как он, уцепившись за ремень крестного, проделал этот путь верхом, но они ехали тогда окружной дорогой, а не напрямик через лес… Только в низине, словно внезапно вспомнив о чем-то далеком, Шико обернулся, чтоб помахать рукой Кристино, уже скрывавшемуся за поворотом троны, не оборачиваясь, боясь, видно, что хозяин узнает и не даст житья ни ему самому, ни Розарио.

Ночь надвигалась, затопляя долины тенью, но солнце, уже затуманенное, все еще выстригало на темной зелени холмов светлые макушки. Горизонт уходил туда, за горы, далекие и недвижные, лениво протяженные на земле, как огромные звери, вкушающие отдых. Шико уже не видел усадьбы крестного. Не хотел видеть, уверен был, что никогда более не увидит. Теперь надо все вперед да вперед, унеси бог ноги, как говорила Розарио. Нельзя было останавливаться. Он и не останавливался. Вскарабкался по холму Грифов, спустился по другую сторону и снова шел низиной, покуда не наткнулся на группу домиков, низеньких и тихих. Стояла уже глубокая ночь. Только сейчас почувствовав усталость, Шико сел на землю, прислонив голову к большому колесу пустой телеги. Ему стало страшно, и вдруг подумалось, не сбился ли он с дороги.

— Что ты делаешь здесь, душа грешная?

Маленький, сгорбленный, шуршащий мелкими осторожными шажками, явился перед ним, словно из земли, старичок.

— Что с тобой приключилось, малый? — спросил он опять и долго и даже как-то дерзко осмотрел мальчика с головы до ног. — Пойдем, — сказал он наконец.

Шико последовал за ним в глубину крохотного поселка, до самого последнего домика. Где-то вблизи слышалась тихая гитара и чья-то тихая, гнусавая песня. Маленькое грустное окошко мигало навстречу им колеблющимся отблеском фонаря. Старик отпер дверь. Старик и мальчик вошли в дом. В первой комнатушке, с деревянными скамьями и почерневшим столом, с иконкой святого Себастьяна на стене, старик, спиной к гостю и как бы скрываясь от его взгляда, долго зажигал керосиновую лампу.

— Ел? — спросил он кратко.

Шико смотрел на него вытаращенными глазами. Старик поморщился и пошел по коридору не оборачиваясь, словно был один в доме. Мальчик последовал за ним.

— Можешь располагаться тут, — сказал старик, поставив лампу на корзину, и вышел, не взглянув на гостя.

Комнатушка была крохотная под низко нависшей соломенной кровлей. И вся забита ненужным хламом. Топчан был узкий и грязный, с засаленным тюфяком. У Шико защекотало в носу, он хотел удержаться, но чихнул. Воздух здесь был душный, пахло плесенью, кожами и застарелым потом. Положив узелок с платьем на пол, Шико развернул кулечек, данный ему в дорогу Розарио, и стал жевать пересохшим ртом маисовую лепешку, разломавшуюся на мелкие кусочки. Потом опустился на колени и, перекрестившись дрожащей рукой, забормотал: «Господи, ради всего святого, огради ты нас от врагов наших. Во имя отца и сына и святого духа, огради, по жалуйста». И еще три раза прочел молитву Матери Божьей, для храбрости. Топчан скрипел ужасно, когда он, одетый как был, лег на краешке, сжавшись в комок, словно опасаясь занять чье-то место. Хриплый женский голос в другой комнате говорил что-то, он не разобрал слов. Потом умолк. Керосиновая лампа наполняла его чулан тенями. И вдруг, словно кто-то дунул на нее, погасла. Шико лежал недвижно, с открытыми глазами. Ему казалось, что не уснет. Мышь заскреблась под топчаном и перебежала в угол, где лежал у стены какой-то хлам. Когда она заскреблась там снова, мальчик уже не слышал. Глубокий сон сковал его.