Когда я была маленькой, мама не рассказывала о бабушке, потому что в свое время убедила нас с Джос, что ее родители умерли. Когда бабушке сообщили обо мне, она, кажется, не удивилась моему существованию или тому, что мама нам врала.
– Скажу тебе то же, что и твоей сестре, – Ванда наклоняется вперед. – Мне запрещено разглашать информацию о семьях заключенных, но номер телефона гостиницы «Блэк-рок» находится в публичном доступе, и я не могу запретить тебе звонить туда и спрашивать об их бывшей сотруднице.
– Сестра… спрашивала, как найти маму? – спрашиваю я.
Ванда моргает, как будто в желании моей сестры увидеть маму нет абсолютно ничего необычного. В другой семье, наверное, так оно и есть.
– У тебя все хорошо? – Ванда хмурится.
– Да, просто… – Просто меня сейчас стошнит. – Неважно. Спасибо.
У двери я вспоминаю повод, который использовала, чтобы убедить Кэлли сюда заехать. Я поворачиваюсь, скручивая лодыжку. Меня трясет. Кэлли была права, когда сказала, что сестра меня только разочарует.
– От папы остались какие-то вещи? – спрашиваю я Ванду. – В смысле, личные вещи?
Она хмурится.
– Мы их обычно выкидываем, если семья не просит вернуть. Подожди, я позвоню офицеру из его блока.
Я сую руки в карманы толстовки, чтобы согреться. От ледяного дыхания кондиционера волосы на затылке встают дыбом. Я думаю о Кэлли, которая сейчас сидит в машине под раскаленным полуденным солнцем.
Мне становится стыдно, но не настолько, чтобы уйти отсюда без папиных вещей. Иначе она станет меня подозревать.
Ванда вешает трубку и предлагает мне присесть и подождать. Я тяну руку к заднему карману, чтобы достать мобильник и предупредить Кэлли, что приду через несколько минут, но вдруг осознаю, что у меня нет ее номера.
Тогда я перевожу взгляд на крохотный телевизор в углу под потолком. Показывают местные новости.
И тут, только потому, что мне неинтересно слушать банальный репортаж о наступающей жаре, я улавливаю короткий заголовок в бегущей строке внизу экрана.
Я расстегиваю молнию на вороте толстовки. Октябрь. Всего через несколько месяцев.
Какое новое доказательство нашли его адвокаты? О чем они недоговаривают?
Сигнал над дверьми отвлекает меня от этих мыслей. В зал ожидания заходит коренастый бородатый мужчина в форме охранника.
– Лоуэлл?
Я встаю, ноги дрожат. Он протягивает мне прозрачный мешок для мусора.
– Это все. – Он чуть заметно мне улыбается. Тюремным работникам не положено быть такими любезными. Я хватаю мешок и ухожу, не поблагодарив его, потому что сегодня и так превысила норму благодарности к людям, которые меня жалеют.
Выходя, прижимаюсь спиной к кирпичной стене и зажмуриваюсь. Не нужны мне его пожитки. Не нужно мне физическое напоминание о человеке, который оставил нас, когда закончились деньги, и который раз в год звонил нам из тюрьмы с просьбами о материальной помощи.
Я опускаю взгляд на мешок. Через полиэтилен я различаю его содержимое. Библия – какая ирония – и бумаги. Много бумаг, с набросками.
Значит, папа в тюрьме подался в рисование. Наверное, это получше его старых хобби: по большей части злоупотребление колесами и воровство.
Я убеждаю себя, что мне все равно, что там, внутри мешка, и что только простое любопытство заставляет меня выудить конверт, прижатый к боку.
На нем неровными печатными буквами выведено имя.
Я задираю подбородок к небу и гляжу на солнце, пока не перестает щипать глаза. Не стану распускать нюни из-за какого-то бездельника, который считал, что красть деньги на выпивку и сигареты важнее, чем заботиться о своей семье и смотреть, как растут дети.
Его поймали после ограбления третьего магазина – там, где он выстрелил в грудь Мануэлю Гонзало. Бесплатный адвокат, которого назначило отцу государство, описал его как семейного человека, которого на преступление подтолкнули безработица и обвал экономики; а вообще он был хорошим человеком, работягой. Он не хотел калечить Мануэля Гонзало – просто запаниковал, когда увидел, как кассир достает из-под стойки ружье, и потому выстрелил первым.