Где собака зарыта

Итак, для начала встреча после стольких лет разлуки. Целых четырех. Давно уже запланированная, откладывавшаяся, невероятная. Мы познакомились в незапамятные времена, еще в лицее, на каникулах, само собой, нас соединили общие восходы солнца, ручьи, смешивавшие в своих бурливых водах пену наших зубных паст, уносившие ее потом в Балтийское море, костры, в которые мы под конец были готовы побросать одежду, обувь, даже собственные тела, лишь бы огонь не погас: вся эта захватывающая дух напряженность, которую мы выбрасывали из себя вместе с первым октябрьским кашлем. А потом переписка, от письма к письму все более насыщенная, все более интимная. Вернувшиеся в свою естественную среду, мы стали как бы существами разных рас, экзотичными и все-таки непонятным образом близкими друг другу. Физическая отдаленность превратила нас в абстракции без голоса и запаха, в первичные субстанции, в простые числа, но проявляющие что-то вроде доброжелательного интереса, не лишенные юмора, способности сочувствовать и еще пары приятных человеческих черт. Успев подзабыть, какая порой скука сковывала наши лица или какие на них выплывали иронические ухмылки, мы без малейших колебаний поверяли друг другу так называемые сокровенные мысли; все наши болезненные или даже просто беспокоящие, смущающие и воняющие проблемы неожиданно легко превращались у нас в чисто языковые образования (как приятно быть искренним, когда искренность в силу вещей не может быть не чем иным, как только одной из писательских условностей), которые можно вложить в конверт и послать (…на мерцающую в бездне на далекую звезду…), чтобы уже через неделю они вернулись продистиллированными, под видом общих, никогда не попадающих в десятку, но так замечательно все пускающих побоку чужих мыслей.

Вот так и стали мы идеальными друг для друга духовниками, заступниками, чутко улавливающими каждый фантом духа, все молекулы, испускаемые нашими разделенными в пространстве цветениями; я вспотел как последняя свинья, как собака бы вспотела, мой лоб жирным пятном отпечатался на стекле, я потею, наверное, каким-то жиром, и утереться-то, парень, нечем, конец времен, а мы стоим здесь и стоим; ситуация постепенно становилась все более и более нереальной, пока в конце концов мы не преисполнились отчаянной готовностью вернуть ее на почву опыта, материализовать ее, встретиться.

5. Вот так, после приличной дозы размышлений, принятой в разогретых внутренностях разных транспортных средств, я вдруг наконец оказался перед нужными дверями на нужном этаже нужного дома и т. д. (не хватало лишь таблички с фамилией), и только теперь мне подумалось, как все это там, дальше, за этими дверями, может оказаться трудным. Чуть запыхавшийся, ошарашенный неожиданной важностью момента, простоял я так какое-то время, всматриваясь в кнопку звонка. В конце концов, видимо из уважения к пережитым неудобствам, я решился ее нажать, ну а если не зазвонит, испугался я, со мною всякое бывало. Я попытался представить Баату, как она мне открывает, но в голову лезли все какие-то лесные поляны, поваленные деревья и прочие подобные реквизиты, совершенно не гармонировавшие с окружавшей меня сценографией. А без них Баата ни в какую не хотела появляться перед моими очами. И не появилась-таки, потому что открыла мне какая-то абсолютно незнакомая женщина, в связи с чем первая моя мысль, что попал не по адресу, что та цепочка следов, которые привели меня сюда, это какая-то бессмысленная космическая хохма и что из этого надо как можно скорее выбираться; однако вслед за этой пришла и другая, более взвешенная мысль: женщина эта, возможно, мама Бааты, а вся эта неразбериха из-за того, что Баата никогда словечком даже не упомянула ни о какой семье, но разве это повод надеяться, что я здесь застану ее, мою корреспондентку, одну и больше никого и ничего, ни мебели, ни занавесок, ни кастрюль, ни, тем более, родителей.

Меня пригласили на кухню, предложили стакан чаю (Баата как раз ушла в магазин купить что-нибудь к чаю), на кухне царил назойливый запах жирного.

— Чем вы сейчас занимаетесь? — спросила меня эта женщина, толстая, пятидесятилетняя, так спросила, как будто прекрасно меня знала и лишь хотела удостовериться в своем знании.

— Ну, учусь, — ответил я.

— А что конкретно изучаете, позвольте поинтересоваться?

— Литературу, польскую филологию.

— Литература! То же, что и Беатка, скажите на милость, вы, наверное, воздухом собираетесь питаться. А что вы собираетесь делать, когда закончите учебу?

— Пока не знаю, — я почувствовал себя, как бы это сказать, не совсем, — может, еще куда-нибудь пойду учиться, вот подумываю о киноведении.

— Ну хорошо, а когда вы всю эту свою учебу закончите, что вы тогда делать будете, с чего жить собираетесь?

— Понятия не имею, понимаете, это вроде как человека за завтраком спросить, что будет он есть завтра на ужин.

— А действительно, мы тут все ля-ля да ля-ля, а вы, наверное, еще не обедали? Смешно получилось. Разогреть котлетки?