Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте

Мы попали в самый что ни на есть обычный район Голешовице. Вернее, это был обычный район, пока не появилась наша процессия. Потому что, как только люди нас замечают, они перестают делать то, что делали, — вылезают ли они из машины, едут на велосипеде или выходят из магазина, — и таращатся. Несколько сотен усталых голодных евреев еле ползут по тротуару. Кто-то от нас отворачивается, кто-то проводит рукой по лицу, словно не веря своим глазам, кто-то, может быть, плачет. Какие-то мальчишки, небось приятели тех гадов, что привязали меня к дереву, тычут пальцами и смеются.

Мы дошли до большого перекрестка. На указателях написано «Велетржни» и «Бельского». Я так и знал. Всего пара кварталов до нашего старого дома. Если сейчас повернуть направо, за пять минут дойдем, даже быстрее. Но мы не поворачиваем. Шагаем прямо вперед.

Вот ресторан «Бабушка». Я заглядываю в окно, вижу высокие стулья. Чуть позже, когда наступит время обеда, счастливчики соберутся тут и будут лопать вкуснейшие франкфуртеры, как укусишь — жир потечет на мягкую булочку. Вот булочная на Бельского, где мама когда-то покупала дивный свежий-пресвежий ржаной хлеб с тмином. Лучший хлеб в мире. Все бы сейчас отдал хоть за кусочек. А вот и ателье, где папа шил костюмы, и квартира Мартина, и аптека, и тот странный дом с ярко-красной дверью.

Мы почти дошли до Шимачковой, и тут я заметил кое-кого на другой стороне Бельского, на крыльце под навесом. Кого-то знакомого. Такого знакомого, что на миг я утратил способность соображать. Прежде чем мозг подсказал мне имя, я успел разглядеть все черты, которые так хорошо знал. Гладкие волосы, вытянутое лицо, тонкие пальцы. Сумочка, расшитая бисером, коричневый жакет с розовыми цветочками на воротнике.

Лечи.

Я увидел ее прежде, чем она узнала нас троих: замерев, она смотрит на нашу печальную процессию, рот ее сжат и издалека похож на красную точку. Я похлопал Мариэтту по плечу:

— Смотри! Вон там — Лечи. Смотри же!

Она заметила нас, широко раскрыла глаза. Я помахал ей слегка — рукой, в которой тащил мешок. И на миг почувствовал себя почти счастливым, словно Лечи сейчас перейдет улицу, принесет мне тарелку печенья, спросит, что проходили в школе, а то и вытрет мой заляпанный подбородок уголком фартука. Но тут Лечи заплакала, не тихонько, а сразу со всей мочи, вот честное слово: только что ни слезинки — и вмиг все лицо намокло, тушь с ресниц потекла по щекам.

— Не останавливайся, Миша, — напомнила мама, и я снова зашагал, повторяя про себя: только не оглядывайся.

И вот впереди вырос массивный Ярмарочный дворец.

Выставочный зал — где-то внутри него.

— Каждый, кто будет уличен в утаивании ценностей, — громко произносит плечистый эсэсовец, стоящий в начале ряда столов, — денег, ювелирных изделий и прочего, — будет расстрелян.

Его длинное худое лицо произносит эти слова так, словно он всего лишь конферансье и объявляет следующий номер. Выставочный зал наполнен шумом, который волей-неволей производят несколько сотен человек, но всякий раз, когда эсэсовец это повторяет — примерно каждые десять минут, — все умолкают. Еще секунду или две в зале слышно только эхо его голоса, потом опять поднимается гул.

— Мама! — шепчу я после третьего предупреждения и притягиваю мамино ухо к своим губам. — Ты только ничего не прячь, пожалуйста!

Не глядя на меня, мама отвечает:

— Нечего прятать, Миша, ничего не осталось.

— Точно? — спрашиваю я.

Она ничего не сказала, только поцеловала меня в макушку.

Я зачем-то глубоко вдохнул, и в нос мне ударил жуткий запах. Откуда эта вонь? Мне вспомнилось, как однажды мы с папой отправились в поход и, когда доехали до самой конечной остановки, мне понадобилось пописать. Папа советовал: «Миша, потерпи еще пять минут, до леса». Но я уже не мог терпеть и побежал в туалет. В холодном грязном помещении мерцала тусклая лампочка и воняло так, будто там никогда не убирали.

Вот на что был похож доплывший до меня запах, только намного, намного хуже.

Перед нами в очереди примерно двадцать человек. То есть именно в этой очереди. Потому что после того, как дойдешь до одного стола и там с тобой разберутся, нужно перейти к другому столу. Берешь свое имущество и тащишь в конец следующей очереди. Я устал, я голоден, я истомился от скуки. Зачем нас ко всему еще и заставляют бесконечно стоять в очереди? Раздали бы номера и позволили бы присесть, пока до твоего номера дело дойдет. Мы могли бы почитать, поиграть в карты, отдохнуть. Но нет, обязательно заставлять нас ждать стоя.

Наконец мы добрались до начала очереди. За столом сидит еврей, очки сдвинул на кончик носа. Мама вручила ему наши розовые повестки, он прочел их, оглядел нас троих сквозь очки, погрыз ноготь на большом пальце и начал копаться в огромной стопке бумаг. Повозился какое-то время, что-то в них вычеркивая. Потом с другого конца стола взял три маленьких прямоугольника белой бумаги. Сверился с повестками, которые ему отдала мама, и написал наши имена, по одному на каждом прямоугольнике: