Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте

Мы добрались сюда в добром здравии, и я уже работаю портнихой. Всем привет и пожелание здравствовать.

От тети Луизы, которую отправили на очередном транспорте вместе с дядей Отой примерно две недели назад. Обратный адрес: Биркенау. Еще мамино имя и наш здешний адрес — вот и все.

— Из-за чего ты переживаешь? — удивился я. — Тут почти ничего не сказано.

Мама поднялась и забрала у меня открытку, все так же молча.

— Не понимаю, почему у тебя испортилось настроение. Она же пишет, что все хорошо. И у нас потеплело, здесь уже не так скверно. К тому же вчера был воздушный налет, помнишь? Франта сказал, это самолеты союзников. Раз они летают над Терезином, значит, им уже и до Германии недалеко. Еще пара недель — и мы снова будем в Праге. Там и увидишься с тетей Луизой.

Мариэтта подошла и потянула открытку за уголок.

— А мне ты почему не показала? — спросила она.

— Это не важно, — повторила мама и снова улеглась.

— Не важно? — повторила Мариэтта. — И уж конечно, это никак не связано с тем, что ты легла сразу, как пришла с работы, и так и лежишь. Даже ужинать не ходила.

Я переводил взгляд с мамы на Мариэтту, пытаясь разобраться, что происходит. Но Мариэтта застыла, скрестив руки на груди, а мама уставилась прямо перед собой, в деревянное днище верхних нар.

— Видите, — почти шепотом заговорила наконец мама, — видите, как строчки сползают вниз?

Я присмотрелся к открытке: действительно, строчки заканчивались ниже, чем начинались.

— И что? — спросила Мариэтта.

— У нас был уговор. Луиза и я условились. Перед тем как ее отправили.

— Какой уговор? — не понял я.

— Мы знали, что прибывших заставляют писать такие открытки, и вот…

Мариэтта, слушая, поднесла ко рту полоску хлебной корочки, но так и не начала жевать.

— Если там все хорошо, строчки будут загибаться вверх. А раз они загибаются вниз, значит, все плохо.

— Насколько плохо, мам? — спросила сестра.

Мама молчала.

— Может, она перепутала, — сказал я. — Может, решила, что хорошо — это строчки вниз. К тому же она уже получила работу. Видишь? Разве плохо быть портнихой? — Я оглянулся на Мариэтту, надеясь, что она меня поддержит, но сестра смотрела на маму. Похоже, мои доводы никого не убедили. — И добрались они здоровыми. Тут так написано.

— Насколько плохо? — повторила Мариэтта.

— Или там хуже, чем здесь, но ненамного, — продолжал я. — Скажем, не знаю, там нет хороших музыкантов. Может же быть такое, правда?

— И вообще, — сказала Мариэтта, — Густав мне говорил, что там будет примерно как здесь.

Мама слегка покачала головой и, кажется, усмехнулась.

— Что? — обиделась Мариэтта. — Почему ты считаешь, что он не прав?

— Кто такой Густав? — спросил я.

Нет ответа.

— Кто это? — повторил я.

— Мой парень, — буркнула Мариэтта.

— Это тот, высокий? — Вопрос вырвался у меня прежде, чем я успел подумать.

— А что? — нахмурилась Мариэтта.

— Ничего, — сказал я.

— Ну да, он довольно высокий. И какое это имеет значение?

— Он говорит, там нормально? — спросил я.

Мариэтта кивнула.

— Откуда ему знать, — сказала мама. — Он всего лишь мальчик.

— Ему семнадцать, мама, никакой он не мальчик, — вспыхнула Мариэтта. — Он знает, о чем говорит. К тому же нас пока не сажают в поезд, и не из-за чего так переживать.

Мама взяла принесенный мной хлеб, откусила немного, медленно прожевала.

— Нас уже назначали в транспорт, — сказала она.

— Разве? — удивился я.

Мариэтта снова скрестила руки на груди.

— Но я поговорила с человеком из совета, напомнила, как много ваш отец делал для общины в Праге. Они согласились освободить нас на этот раз.

— Когда это было? — спросила Мариэтта.

— Две недели назад. — Мама засунула открытку под край матраса. — А потом… потом они записали в транспорт Мишу, несколько дней назад, и я опять смогла договориться.

— Меня одного? — спросил я. — Почему только меня?

Но мама не ответила, снова сжалась в комок. Я хотел повторить вопрос, но передумал. Попрощался — или даже забыл попрощаться — и быстро ушел, изо всех сил стараясь не думать ни о чем, кроме футбола.

23 июня 1944 года

— Итак, что вы скажете, когда вам дадут эти банки? — спрашивает нас незнакомый еврей, то и дело дотрагиваясь до ссадины на щеке. Мы все ждем гостей.

— Опять сардины, дядя Рам? — хором отвечаем мы.

— Громче! — велит он. — Вам надоели сардины, вы их каждый день едите. Поняли? Давайте еще раз.

— Опя-я-ять сардины, дядя Рам?

— Ладно, — говорит он, хотя вид у него все равно недовольный. — Уже лучше.

— Не хочу сардины! Я их терпеть не могу! — Павел топает ногами, словно капризный малыш. Не выдерживает и заливается хохотом.

Мужчина подходит к нему:

— Смешно тебе?

— Главное, чтоб сардины дали. — По лицу Павла расплывается улыбка.

— Думаешь, у коменданта Рама есть чувство юмора?

Павел не отвечает.

— Ты в самом деле так думаешь?

Павел пожимает плечами и лыбится.