Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте

Мужчина снова коснулся болячки на щеке, колупнул ее. И вдруг с размаха влепил Павлу затрещину — тот едва устоял. Оба на мгновение замерли, потом Павел плюнул мужчине под ноги. Мужчина попытался снова его ударить, но Павел увернулся.

— Пошел вон! — заорал мужчина. — Убирайся, или спать сегодня будешь в Малой крепости. Я тебе это устрою!

Малая крепость. Туда они отправили папу. У меня от одного названия мурашки по спине бегут. Я не знаю в точности, что там происходит, знаю только: из всех, кого туда отправили, не вернулся никто.

Павел вышел из ряда.

— Передавайте от меня привет дяде Раму, — сказал он, проходя мимо Феликса и меня.

Тут подъехали четыре черных блестящих автомобиля. Из первого вышел водитель, коренастый эсэсовец, подошел к задней двери. Открыл. Оттуда появился еврей в темном, дорогом на вид костюме.

— Еврей с личным шофером? — шепнул я Феликсу.

— Это Эппштейн, — ответил он.

— Кто такой Эппштейн?

— Франта говорил, его назначили вместо Эдельштейна, который управлял тут раньше.

— А с Эдельштейном что случилось?

— Понятия не имею, — сказал Феликс.

Кто-то зашикал, как раз когда я хотел спросить Феликса, не кажется ли ему, что у Эппштейна под глазом синяк. Потому что я практически уверен, ему кто-то навесил фонарь. Из второго автомобиля вышли мужчины в костюмах, их сопровождал еще один эсэсовец. Другой офицер СС — у него высокий лоб и волосы подбриты по бокам — подошел к дальнему концу нашего ряда, всего в ряду примерно сорок ребят. Человек, разучивавший с нами правильный ответ, стоял теперь там чуть ли не навытяжку, держа в руках картонную коробку. Эсэсовец приблизился к нему, сунул руку в коробку, вытащил несколько плоских консервных баночек.

— Сардины! — сказал еврей, державший коробку. Словно удивился. Поглядел на нас, приподнял брови.

— Опять сардины, дядя Рам? — дружно проныли мы.

Все прочие гости — видимо, из Красного Креста — остались стоять у машин. Один из них что-то шептал другому на ухо. Третий стоял, скрестив руки на груди. Четвертый что-то записывал в небольшой блокнот. Неужели они верят во все это? Что Рам кормит нас сардинами? Что мы еще и жалуемся? Неужели они настолько глупы?

А кстати, в этих банках — действительно сардины?

Минуту спустя Рам (от него чересчур сильно пахло одеколоном) сунул в мою протянутую руку банку. Я сказал «спасибо». Он не ответил.

— Не беда, что сардины пришлось вернуть, — сказал я Кикине. — Зато каким обедом нас кормят!

Я уставился в тускло-металлическую тарелку, еды там втрое больше, чем обычно. И это настоящая еда. Картофельное пюре, лук. Салат из огурцов и язык.

— Вот бы Красный Крест каждый день приезжал, — сказал Шпулька, запихивая в рот картофельное пюре.

— Ну не знаю, — отозвался Кикина. — Я такую уборку еще раз не выдержу. Это даже для Франты чересчур.

— Как думаете, они купятся на это? — спросил я.

— На что? — уточнил Шпулька.

— На все это, — сказал я. — Обед, цветы, и как тут все замечательно теперь выглядит.

— Почему бы и нет? — ответил Кикина. — Откуда им знать, как у нас на самом деле.

— Могли бы кого-то спросить, — сказал я. — Выяснили бы за пять минут.

— Ты думаешь, нацисты дадут им нас расспрашивать? — усмехнулся Шпулька. — Держи карман шире!

Мы продолжали есть, но уже молча. Хотя еда была изумительной, от всей этой истории с Красным Крестом у меня в желудке осталось какое-то странное ощущение.

— Кстати, — вспомнил Шпулька. — А с кем сегодня играют учителя?

— С электриками, — ответил Кикина.

— Само собой, — покачал головой Шпулька. — Две лучшие команды: пусть Красный Крест убедится, как хорошо играют в футбол тут, в прекрасном Терезиенштадте.

Кикина высунул язык, на языке — кусок языка. Мы все расхохотались.

— В котором часу матч? — спросил я.

— Около четырех, по-моему, — ответил Шпулька.

— Жаль! — вздохнул я. — У меня в это время «Брундибар».

— Хорошего вечера, — пожелал мне Кикина.

— Как вы думаете, люди из Красного Креста догадаются, о чем эта опера? — спросил я.

— Сомневаюсь, — сказал Кикина. — Будь они достаточно умны, чтобы это сообразить, они бы знали, что тут все специально подстроено к их приезду, сплошное притворство, и оперы бы не понадобилось.

— Все-таки зачем они сюда приехали? — задумался я.

Никто из ребят не ответил. Еда почему-то стала и более вкусной — и более противной.

— Постойте, а вы не думаете… не думаете, что ради этого они и разрешили нам спектакли и оперы? Хотя школы у нас нет…

— У нас есть школа! — перебил меня Шпулька.

— У нас нет школы, — повторил я.

— Ты разве не слышал? Они превратили пару комнат в классы…

— Где?

— Не знаю точно, — сказал Шпулька. — Где-то за Гамбургским корпусом.

— Врешь ты все, — вставил Кикина.

— Дали бы договорить, — сказал Шпулька, — поняли бы, что не вру. Мне папа рассказал. Они обустроили несколько классов, то есть комнаты выглядят как классы. Но затем — прикиньте! — они повесили на входе табличку. Там написано… — Шпулька вытянул руку и словно бы написал в воздухе: — «Школа закрыта на каникулы».

Мы посмеялись, хотя мне показалось, что это не так уж смешно.