Где ты, бабье лето?

— Просто я думаю, что будешь ты восседать в том кресле, а какой-нибудь чудак-директор, председатель, даже парторг не угодит тебе, сделает что-либо противное твоим взглядам, подведет, одним словом, ну, ты и приложишь его в обществе — будь здоров! Вот будет эффектно!

— За кого ты меня принимаешь? Я даже с коровами велю разговаривать интеллигентно.

Светлана, выставив губки, смотрела с непонятным выражением любви и осуждения — уж она-то знала свою мать. «Милая девочка, как я люблю тебя!» — зашлось исступленно в Ольге.

Позже, когда дочь ушла, в приступе нежности, отчаянья и еще чего-то больного, что овладевало ею при каждой встрече последнее время, она пыталась логично обосновать то, что случилось с ними:

— Тогда в ресторане… когда увезла тебя в Сытово, я думала — проучу маленько, а с тобой и Людмилу, и всех догадливых моих «доброжелателей», заманю, а сама отбой — есть в этом что-то очень притягательное. Но внутри я знала, как будет, и хотела этого. Знала, что ты не по ней!

— Какая же ты до последней клеточки женщина! Вот это и я знал всегда. И честно — боялся. Боялся признаться, что люблю.

— Ну, нынче в любви объясняются лишь с перепугу или случайно. Нынче не произносят с трепетом: «Я вас люблю!» В «Литературке» один критик написал, что женщины во всех современных романах берут верх, и это, как я поняла, плохо. Но отчего же? Как быть, если женщина действительно начало сильное, а мужику хорошо и у жениных юбок: ему подают, его кормят, ему рожают, воспитывают детей — и ладно. Ему тратиться ни на что не хочется, шевелиться…

— Ну вот и не уступай! И не уступай, — он смотрел на нее с веселой нежностью.

— А женщина сильная, потому и уступает всегда, и готова крест свой нести… Что собирается делать в колхозе Людмила? — Ольга Дмитриевна встала, вынула из банки на окне ветку калины, которую привезла и наспех сунула в первую попавшуюся емкость. Теперь она достала узкий хрустальный кувшин, поместила в него калину, поставила на маленький столик. Набрякшие, алые, глянцевые ягоды на темной, без листьев, ветке, светились насквозь.

— Надо же было так угодить! — сказал Игорь, следя за нею.

— Да, чудо. И почему-то я всегда помню, что посадил эту калинку Саша Суворов.

— Молодой, красивый…

Она все еще приноравливала ветку:

— Ты самый красивый и молодой.

— Так что же?..

Она распрямилась, посмотрела долгим взглядом. Ухватившись двумя руками за подлокотник кресла, стоявшего рядом, брякнулась в него и долго терла безымянным пальцем морщинку между бровей — вверх-вниз, вверх-вниз. Глядя в пол, проговорила:

— Наверное, таким женщинам, как я, на роду написано пропускать свое счастье. Личное, так сказать…

— И вечно страдать! — он не верил ей.

— Страданья мы себе сами придумываем.

— Ты не знаешь, чего хочешь!

Она обратила к нему любящие глаза:

— Зато знаю, что могу и чего не могу. В сложившихся обстоятельствах я не могу быть с тобой под одной крышей. Ты сам убедишься в этом… мой самый красивый… самый молодой… Как бы я этого ни хотела… — и опустила в ладони кудрявую темную голову.

49

За клюквой они с Виктором Бокановым все же сходили. В субботу утром, еще по росе, взяли корзинки, пошли на болото за Сапуновским лесом к Васильевскому.

Болото и было болотом: кочки, мягкая почва, иногда вода. Все оно сплошь поросло молодыми голоногими соснами. Красновато-рыжий цвет призрачно сеялся вокруг. Клюква попадалась на кочках, на бровках западинок, на бело-зеленых мхах вкруг стволов — особенно крупная в светлых солнечных местах. Будто кто рассыпал ягоды в траве — выбирать ее так же трудно. Если на кочке росла — то легко, но больше в траве. Выгребаешь, выгребаешь пальцами. Большинство уже покраснело, были клюквины темно-красные, с дымчатой поволокой — не сразу и увидишь, присмотреться надо.

Все болото забито дурманом: топорщится в соснах низкий кустарничек, ошеломительно пахнет, хлестко ударяя в нос, пьянит. У Юрки голова закружилась, он старался отвечать твердо, но слушал Виктора иногда, как сквозь сон. А может, устал очень — накануне допоздна сортировали картофель.